Хаим Граде - Безмужняя

— Что же мне делать, ведь он меня не слушает! — плачет раввинша. Хотя она подавлена и озлоблена, ее боль за семью сильнее, чем обида на реб Лейви, который выказывает ей искреннее сочувствие, хоть она и накинулась на него с бранью.

— Раввин по делам халицы и агун издевается. Он не имеет права говорить о жалости, потому что он не знает, что такое жалость, — сухо и отрывисто смеется реб Довид, словно эти слова вырвались у него.

— Я милосердней вас, — поворачивает к нему пылающее лицо реб Лейви, — но не могу и не хочу быть милосерднее Учения.

— Вы верите в Учение, но не верите во Всевышнего, — с холодной усмешкой роняет реб Довид.

— Я верю во Всевышнего и верю в Учение, но вы, полоцкий даян, в Учение не верите. Вы ведете спор не со мною, а со всеми ранними и поздними авторитетами, с Рамбамом, с Рашба, с Ритба, с Бейс-Йосефом и со всеми толкователями. Мы и на заседании раввинов указали, что вы опираетесь лишь на рабби Элиэзера Вердунского, а он одиночка, и Закон толкуют не так, как он его толкует. На том свете вы будете иметь дело со всеми законоучителями, и они не впустят вас в рай.

— Это я принимаю! — выпрямляется невысокий реб Довид. — Я и там не отступлю перед ранними и поздними авторитетами, как здесь не отступил перед ваадом. И если, как вы утверждаете, они не пустят меня в рай, я преспокойно отправлюсь в ад. Мне что здесь, то и там. Более тяжких бед, чем здесь, я там переносить не буду! Вы, реб Лейви, возможно, не будете там иметь дела с ранними и поздними авторитетами, зато вам придется иметь дело с агуной. Она будет стоять у врат рая, рвать на себе волосы и взывать к небесам, что реб Лейви Гурвиц ступал по крови ее. Он ее гнал, требовал, чтобы она всю жизнь просидела без мужа, так же, как он сам двадцать лет провел без жены. Он сам не женился и хотел, чтобы и агуна не выходила замуж! А если агуна не даст вам в рай войти, то вы и не сможете войти, потому что она — а не вы — истинная праведница!

— Ложь и обман! — весь вспыхнув, стучит реб Лейви кулаком по столу. — Когда мужняя жена живет со вторым мужем, не разведясь с первым, она не праведница. Я больше страдал, чем вы. И если вы считаете, что вам нечего бояться ада, что вы и так уже много мук приняли, — мне тем более бояться ада нечего. Я решал так, как велят законоучители! И ваша агуна не сможет преградить мне путь в рай. А если она будет стоять у врат, как вы говорите, то оттуда выйдут все гаоны и толкователи, а они-то скорей предпочтут быть со мной в аду, чем сидеть в раю рядом с вами и с вашей агуной!

— За кого ты заступаешься, за девку? — в дикой злобе кричит мужу раввинша. — Не за жену, не за умершего ребенка, не за единственного оставшегося у нас сына ты переживаешь, а за распутную девку, будто и правда то, что враги наши говорят о вас обоих. Вон отсюда! — поворачивается она к реб Лейви. — Мое дитя еще стынет в мертвецкой, мы так обнищали, что нам не в чем в мороз пойти на похороны, а вы смеете угрожать, что нам будет еще хуже? Вон отсюда!

Онемевший реб Лейви пятится, словно увидел в полоцкой раввинше воплощение своей безумной дочери. Но у самого порога его вталкивает обратно открывшаяся внутрь дверь. В комнату входит реб Шмуэль, лавочник с Зареченского рынка. У реб Шмуэля всклокоченная седеющая борода, он одет в полушубок и высокую зимнюю шапку. Он держит за руку сына раввина, Иоселе, за ним втискивается в дверь его жена, низенькая толстая женщина с корзинкой в руке.

— Мы только что узнали от вашего сына о смерти вашего младшего, — произносит лавочник взволнованно и смущенно. — Ой, горе, ребе!

— Мы принесли вам кое-что подкрепиться, — отталкивает его жена, ставит на стол корзиночку и заламывает руки. — Ребецн, даже и не спрашивайте, что на улице творится! Такого не слыхали с тех пор, как Вильна стоит! Да спасет всех нас Бог! Вчера в доме агуны нашли перекупщика Мойшку-Цирюльника с расколотым черепом, а сегодня и ее саму — в роще повесилась!

В комнате повисает мертвая тишина. Внезапно раввинша сползает с постели и тянет руки к мужу, словно пол под ней провалился и она просит, чтобы он спас ее.

— Довид, я не виновата, я не толкала ее на это, Довид, — кричит она и зажимает себе рот обеими руками, точно испугавшись, что крик убьет ее остолбеневшего мужа. Реб Довид даже не видит, что жена валится без дыхания на кровать, не слышит, как Иоселе плачет: «Мама, мама», не замечает, что соседка бросается приводить в чувства раввиншу. Он стоит, окаменев, с устремленным на реб Лейви Гурвица огненным взглядом, и губы его шевелятся. Но голоса не слышно, точно веревка, которая удавила агуну, обвилась и вокруг его шеи. Он устремляет правую руку с протянутым указательным пальцем в сторону реб Лейви и со сверхчеловеческим усилием, наконец, издает хрип: