Хаим Граде - Безмужняя

От улицы Стекольщиков к раввинскому суду следовало идти по Широкой улице, затем по Немецкой, минуя Тракайскую, и по Виленской. А он, оказывается, пошел по улице Гаона, потом вниз, мимо огородов и монастырей, пока не очутился на улице Мицкевича, где не увидишь ни одного еврейского лица и где вокруг только гойские физиономии с завитыми панскими усами. Они глядят на его длиннополый сюртук и воротят носы, точно он испортил воздух на их господской улице. Ничего не поделаешь, теперь придется пробираться сквозь три четверти города. Реб Шмуэль-Муни до того напуган тем, что он очутился среди необрезанных, что самодовольная усмешка соскальзывает с его лица и теряется в бороде, словно тонкий солнечный луч в густых зарослях. И лишь когда он вырывается из лабиринта гойских улиц и приближается к еврейским благотворительным заведениям, презрительная улыбочка опасливо вновь выползает на его лицо, как заблаговременная защита от реб Лейви Гурвица.

Реб Шмуэль-Муни не в силах понять, отчего реб Лейви Гурвиц постоянно либо злится, либо плачет, как женщина. Когда Любавичский ребе [95] Любавичи — поселок в Смоленской области России, в Руднянском районе. С приездом в него в 1813 году рабби Дов-Бера, представителя хасидской династии Шнеерсон, Любавичи стали центром учения Хабад, одного из центральных течений в хасидизме. посетил Вильну и ваад почтил его визитом, реб Лейви вспомнил, что он потомок хасидов, и принялся всхлипывать, точно бобер: «Ребе, благословите меня, мои жена и единственная дочь больны». Раввины Вильны, твердокаменные миснагиды, буквально опешили: законоучитель из города знаменитого Гаона, зять старого реб Иоселе и тонкий знаток Учения, да к тому же яростный ортодокс, вдруг просит благословения у хасидского ребе?

Наконец-то реб Шмуэль-Муни добегает до здания раввинского суда, что стоит во дворе благотворительных заведений. Он уверен, что все уже ждут его. Поспешно открыв дверь, он обнаруживает, что в помещении суда, во главе стола, сидит один только реб Лейви. Других членов ваада и полоцкого даяна еще нет. Реб Лейви в ответ на приветствие реб Шмуэля-Муни бормочет что-то невнятное и, поскольку по обычаю раввины должны встречать коллег стоя, чуть-чуть приподнимается, не отводя глаз от раскрытой перед ним большой книги. Сидит он, нахмурившись, погрузившись в свои мысли, закоченев, будто бы пришел в помещение суда еще вчера или даже позавчера. Лицо его так настороженно и сурово, а молчит он так упорно, холодно и зло, что слова застревают у реб Шмуэля-Муни в горле, будто язык его прилип к мерзлому железу. Он достает из книжного шкафчика «Шулхан орух» и попутно заглядывает в лежащую на столе книгу. Значит, реб Лейви углубился в галохические изречения Рамбама! Реб Шмуэль-Муни устраивается вдалеке, у противоположного края стола, листает свой «Шулхан орух» и размышляет: «Реб Лейви хочет отлучить полоцкого даяна, опираясь на изречения древних. Отлучать — это не по моей части».

Реб Ошер-Аншл, ведавший разводами, считал, как и все его коллеги, что полоцкий даян совершил неслыханное дело. Но он все бы отдал, лишь бы не идти сегодня в духовный суд и не встречаться там со своим зятем, реб Лейви Гурвицом.

Реб Лейви всегда сторонился своих свояков, а свояки тем более держались от него подальше. На семейных торжествах, на которые его нельзя было не пригласить, а он не мог не прийти, он сидел печальный и чужой. Смотрел на племянниц своих, на всех Циреле, и так вздыхал, что все видели и слышали, что творится в его душе. Он злился на себя, что не может придать лицу подобающее веселое выражение, становился оттого еще печальней и уходил посредине празднества.

Когда реб Лейви привез дочь из лечебницы, семью охватили испуг и волнение. Никому не верилось в выздоровление больной, да к тому же всех обижало, что реб Лейви не допускает к ней близких. Он это понимал, но даже не пытался оправдаться тем, что его Циреле не желает никого видеть. Он вообще не любил оправдываться, а тем более перед родней жены. Когда Циреле снова забрали в лечебницу, ее тетки сбежались к своему брату реб Ошер-Аншлу и, ломая руки и рыдая, кричали, что реб Лейви злодей. Если бы он позволил им ухаживать за больной, она не вырвалась бы нагишом. Теперь Циреле погибла навек, тихо помешалась, как и ее мать. Они винили брата за то, что он молчал. Но реб Ошер-Аншл ответил сестрам, что ему легче встретиться с разъяренным медведем, чем иметь дело с реб Лейви.