Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Между новостями кривлялись, зубоскалили, спорили самодовольные люди – депутаты, делегаты, попы, астрологи, политологи, банкиры, бандиты, самозажженные «полузвезды» шоу-бизнеса. Они походили на инопланетян, прилетевших обсудить неизвестную жизнь. Юмористы делились впечатлениями о содержании чужих штанов. Мужчины переодевались женщинами, а женщины – мужчинами. Эти люди стайками мотыльков-однодневок слетались на междусобойчики, распространяя вокруг себя бессмыслицу, которой люди должны развлекаться, словно рабы Древнего Рима на празднествах сатурналий.

Между весельем опять сообщалось об убийстве Цветаева. «Но скоро шум стихнет, – думал Перелыгин, – жизнь покатится своим чередом, следствие – своим. Будет тихо вариться тайная каша, пшикнет закипая, пшиком и закончится».

Он вернулся с Золотой Реки, когда перестройка докатывалась до своего исторического тупика, как поезд, направленный не туда ошибочно переведенной стрелкой. В вагонах этого летящего к катастрофе поезда кипели страсти – кто станет машинистом, остановит состав и еще раз переведет стрелку. Борьба ожесточалась, и за ней мало кто понимал: что же потом?

За пятилетие власть Горбачева не сделала ни одного осмысленного шага, чтобы остановить падение страны, позорно, словно термиты, она истачивала мощь державы, добытую потом и кровью. К приходу Горбачева запас золота составлял около двух тысяч тонн, при внешнем долге «застойной эпохи» в двадцать миллиардов долларов. К началу девяностых обнаружилось, что золота осталось двести тонн, а долги доползли до ста миллиардов.

Близилось время обманутых, сброшенных в нищету толп, головокружительных карьер и сказочных богатств. Платой за них должна стать исчезнувшая страна. Пресса и телевидение из кожи лезли, лишь бы поядовитее укусить, побольнее ударить прошлое. «Белые пятна» истории заливались черной краской, неудобные, напоминавшие о величии страницы переписывались. Правда и ложь прошлого сошлись в жестокой схватке с правдой и ложью настоящего. Их сшибка, смута, ее сопровождавшая, породили скукоженного уродца, в одно мгновение потерявшего ориентиры, цели и смысл существования.

Сознание Перелыгина двоилось. Он и власть никогда не питали взаимной любви, «хотя мы, – шутил он, – были нужны друг другу». Он хотел перемен, но в причинах катастрофы не сомневался. Как море можно увидеть в капле воды, так и суть власти можно было рассмотреть сквозь две хорошо знакомые фигурки. «В конце концов, – думал он, – если отбросить условности, на полюсах всегда противостоят друг другу Клешнины и Сорокововы. Беда в том, что, чем выше кабинеты, тем меньше в них Клешниных и больше Сорокововых».

Но в раздвоенном сознании Перелыгина крепла проросшая на Золотой Реке сила, собирающая, словно магнит, по крупицам весь прежний опыт души. Что это за странная сила? Она не была ни долгом, ни страхом, ни убеждениями, ни совестью. Она поднималась из самых глубин его натуры, приходящей в состояние, не зависящее даже от разума, какое-то нутряное, связанное с далеким прошлым, о котором не знал ничего. Эта сила окрепла, когда он стал главным редактором большой федеральной газеты – исполнилось то, о чем они мечтали с Савичевым, прокладывая на карте маршруты своих странствий, веря неписаным законам дружбы, чувствуя себя пророками собственной судьбы.

Перелыгин пропадал на работе, много ездил по стране. Однажды в Астрахани по местному телевидению дали небольшой сюжет в новостях. Ему позвонил Алпатов: «Из “ящика” узнаю про тебя, бродяга! Рад, очень рад, – заголосил он. – А не хочешь ли попробовать мою Наташку на собкора, она в Астрахани в местной газете, журфак закончила».

Когда он уезжал из Поселка в Городок, старшей дочке Алпатова было всего восемь. Перелыгин называл ее сеньоритой, сажал на колени, и они играли в слова. Теперь она работала у него собкором по Нижнему Поволжью.

Они задумали газету, восстанавливающую информационное пространство, разрушенное борьбой за власть, газету на встречных информационных потоках – из глубины страны в центр и наоборот. Она быстро набирала вес и читателя. Но он не чувствовал себя счастливым. Ему стал сниться один и тот же сон: вот он идет по шаткому подвесному деревянному мосту над какой-то бесконечной серой рекой и не может дойти, потому что долина реки ширится, берег убегает от него, теряясь из виду, а мост становится длиннее и длиннее. И, кажется, нет и не было никаких берегов, а мост сам по себе, без опор, раскачиваясь, плывет в воздухе над водой. «Возможно, это мост над безвременьем, – просыпаясь, думал Перелыгин, – которое мы хотим перейти, чтобы оказаться в нормальном времени, но, чем мы к нему ближе, тем сильнее я чувствую подмену настоящего, уплывающего от нас дальше и дальше».