Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– Прошлым летом в отпуске с Пашкиным на рыбалку смотались, сплавились по нашим местам. – Савичев незряче глядел мимо Перелыгина куда-то в угол кухни. – Встали на ночлег. Костер, уха, бутылочка, словом, как положено, и, знаешь, о чем он начал вспоминать? – Савичев перевел взгляд на Егора. – Да, о том самом гадюшнике. Так мне его жалко стало.

Перелыгин думал, как однажды они залетели на тихое озеро, спрятанное среди гор. Опускалась светлая ночь. Повторяя свои цвета, синее небо выкрасило воду сочным ультрамарином. В нем застыли силуэты сопок. Прозрачный теплый воздух гудел комарами. Небо прочертили освещенные низким солнцем оранжевые горы, на их заснеженных вершинах лежали темно-синие тени. Перелыгин чувствовал себя хозяином этой красоты и не хотел ни с кем делить ее без уверенности в таком же, как и у него, чувстве.

– Я летел к тебе, – сказал он, – и думал, что, стоит сойтись с природой поближе, она начинает тебя менять, как люди, только мудрости у нее побольше. Сидели мы как-то на глухом озерке, ни души вокруг, и в меня вошло странное ощущение какой-то осязаемой вечности. – Перелыгин пожал плечами. – Эти горы стоят тысячи лет, размышлял я, столько же текут реки, и хотя климат здесь – ого-го, как разумно все устроено, что должно – выживает, растет, дает потомство, плодоносит. Зверь пробежал вдоль ручья сто лет назад, теперь ты по этому ручью топаешь, и ничего, понимаешь, ничего не изменилось. Валун в воде, как тогда лежал, так и лежит.

– С такими мыслями тебе на том валуне сидеть с кулаком под подбородком. – Савичев сверкнул стеклами очков. – Дожили, записные циники в философы подались.

– Э-э-э-х, – притворно вздохнул Перелыгин. – Мой цинизм оберегает тонкость и хрупкость души, как гумус вечную мерзлоту, а в твоей душе я вижу черную дыру.

– Не поверишь, сам часто о том же думаю. – Савичев положил руку на плечо Перелыгину. – Но пора из этой вечности перебираться в суету городов и потоки машин, так сказать. Уезжаем мы скоро.

– Когда? – Перелыгин не очень-то и удивился. Оба они созрели для отъезда, но известие неприятно кольнуло.

– Летом Надежду отправлю, осенью – сам. А ты? Тебя же Лида ждет.

– Придется еще немножко подождать. – Перелыгин помолчал, в голосе Егора ему послышалась приглушенная ревность, будто он примерял, куда потянутся линии их жизни, расходившиеся всерьез, их больше не объединяло то состояние, с каким они ехали сюда. – Летом слетаю в отпуск, там видно будет, но в Могиле Шамана не останусь.

– И правильно, – согласился Савичев. – Лебедев тоже так думал.

– Все хочу спросить… – Перелыгин сменил тему, вызвавшую нервозность. – Откуда это название – Депутатский?

– Ну что вы лбами уперлись? До утра собираетесь пургу слушать, полуночники? – На кухню зашла Надежда, оглядела все снисходительным взглядом.

– Погоди, Надь, – проворчал Савичев, – только историйку дорасскажу. – Раньше вся долина называлась Могила Шамана и в избирательных бюллетенях писали Могила-Шаманский избирательный округ – не, ты вникни! – Савичев от смеха задергал плечами, – Могила-Шаманский! Давай по последней, что ли. – Он разлил в фужеры остатки вина. – Наверху чухнули, что негоже депутату представлять Могилу Шамана, да и жить в ней как-то не того – какое, к чертям собачьим, светлое будущее для советского человека в Могиле, хотя бы и Шамана. А поскольку тема возникла из-за депутатов, мудрить не стали. – Савичев поднялся. – Ладно, пошли спать.

Пурга стихла на шестой день. Внезапно, как и началась, – будто кто-то отключил невидимый вентилятор. Снег затвердел, напоминая отшлифованный мрамор. Люди снимали с окон укрытия, радуясь наступившей тишине.

Перелыгин позвонил шефу. Он приготовил аргументы отказа. «Еще, может, раньше твоего домой отправлюсь», – смеясь, сказал он Савичеву. Но шеф оказался готовым к такому повороту.

«Мы так и думали, можешь возвращаться. – Шеф помолчал. – Но помни наш разговор, не задирайся. К тебе вылетает новый сотрудник, введи его в курс. Он будет недели через две».

Перелыгин тут же набрал телефон Пугачева.

«В середине апреля вывезем, – сообщил тот. – На майские за чебаком в низовья двинем».

Все разрешилось неожиданно благополучно. На душе стало тихо и спокойно, как после пурги. Перелыгин предвкушал путь в Городок, встречу с Лидой летом… И еще он должен закончить очень важное дело, о котором не сказал даже Савичеву.

Несколько лет Перелыгин собирал материалы о лагерях. Рылся в архивах, встречался с очевидцами. Теперь надо опять съездить на Колыму, в те места, что с чужих слов описаны Солженицыным. Возможно, ему удастся приоткрыть другую сторону истины? Им опять овладевали подрастерянные решительность и энергия. Все было хорошо. Если можно почувствовать себя в ладу со всем миром, то он испытывал именно такое чувство.