Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– Наш Егор не вник в суть проблемы. – Лебедев и ухом не повел на колкость. – Отношение к старателю – политический вопрос.

– А по-моему, – возразил Клешнин, – Егор уловил суть. Если мы хотим вычищать недра дочиста, значит, сидеть нам на низких содержаниях. Золото кончается, а жизнь – не должна. Не для того эту землю обживали. Если же находятся люди, желающие за год-два заработать, не надо им мешать. – Клешнин весело посмотрел на Лебедева. – Цинично? А ничего циничнее политики на свете нет. Если на добыче артель терпим, можем и в строительстве для дела потерпеть.

Перелыгин всматривался в Клешнина, зная, что это их единственная встреча, и ему хотелось разгадать сидящего напротив спокойного, даже вальяжного человека, способного, однако, на неожиданные, рискованные действия. Почему он, партийный чиновник, шагал по краю?

– Не понимаю, – прервал молчание Перелыгин. – Почему Сороковов все ставит на карту?

– Вероятно, ему известно такое, чего мы не знаем. – Клешнин прищурился, вокруг темных глаз лучиками сбежались легкие морщинки. – Почему бы вам не спросить у него?

– Вы бы ответили? – подал голос Савичев.

– Нет, конечно. – Клешнин удивленно вскинул брови. – Но иногда несуразный ответ многое проясняет. За всем этим кроется какая-то игра, и мне понятно, – добавил он, переведя взгляд на Перелыгина, – почему вас хотят сбагрить в Заполярье.

Он замолчал, глядя поверх головы Лебедева, и Перелыгин почувствовал, что в Клешнине скрывается большой актер. Сейчас исполнялась сцена – опальный патриарх среди соратников.

Перелыгин проснулся, услышав тихий разговор. В комнате было темно, но в окно светила луна. Через секунду он сообразил, что лежит на раскладушке, а на полу, в углу, – что-то большое, прикрытое волчьим полушубком. Он сел – раскладушка возмущенно заскрипела. Савичев засопел, приподняв голову.

– Который час? – сипло проговорил он.

Перелыгин щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы:

– Без двадцати шесть, а эти, похоже, не ложились?

– Некуда. – Савичев уселся на полу.

Через минуту, помятые, взъерошенные, они вышли на кухню. Пахло кофе, посуда была вымыта, стол чист – на нем стояла изрядно початая бутылка коньяка, кружки с кофе и большая тарелка с бутербродами.

– А, ребятки, – повернулся к ним Клешнин, – присоединяйтесь. Мы тут немножко заговорились.

Лебедев снисходительно ухмыльнулся, но ничего не сказал. Были они оба не то чтоб свежи, но вполне себе в форме.

– Я рассказываю одну историю, вам, Егор, она будет интересна. Кажется, в мае сорок четвертого, ну да, в мае, перед открытием второго фронта, – кивнул он головой, – на колымский прииск американский вице-президент залетал, так сказать, прикинуть кредитоспособность союзника. Прииск стоял на ручье с ураганным содержанием, доходило – больше килограмма на куб. Вы поешьте-по-ешьте, ребятки. – Клешнин пододвинул тарелку с бутербродами. – Кофейку выпейте, а после – и по рюмочке. Суточная съемка была – на лошади не увезти, но наши хитрецы для пущего впечатления несколько дней металл на промприборе копили, чтобы гостя напрочь сразить. Не знаю, что подумал Уоллес при виде этого Клондайка, удивляет другое: какой смысл в таком обмане?

– Это понятно, – хмуря заспанное лицо и дожевывая бутерброд, сказал Савичев. – Ялтинская конференция маячила – к большой торговле готовились.

– А риск? Пойди что не так, не сносить мужикам головы. – Клешнин повернулся к Перелыгину. – Вы, Егор, не прочь о риске покумекать, – от коньяка и бессонной ночи взгляд его горел как уголек. – С вице-президентом не дураки прилетели на русское золотишко взглянуть. – Клешнин сдвинул брови. – Эксперт быстро прикинет объем, вес, содержание и скажет: делите на три русские сказочки.

– Когда воображение поражено, рассудок уступает место вере. – Перелыгин поморщился от тяжести в голове. – За престиж страны рисковали.

– Дипломатия – дело не шумное, – разминая сигарету, заметил Лебедев. – Мы им показали, они нам не поверили, и все всё поняли.

– Второй фронт открыли, ленд-лиз остался, значит, был толк, – выглянул из-под очков близорукими глазами Савичев.

В тот день Перелыгин остался с Лебедевым, улетавшим на следующее утро. У них была одна раскладушка, но Лебедев равнодушно отмахнулся: «Как-нибудь перекантуемся». Они опять ели пельмени, и Лебедев рассказывал, как после развода и новой женитьбы шеф уговорил его бывшую жену написать заявление, которым потом шантажировал. Дорога в газету ему была закрыта. В тот вечер он казался Перелыгину жалким и потерянным, хотя старательно скрывал, что у него на душе.