Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– Он не верил! – раскатисто засмеялась Барятинская. – Я, Егорий, после реабилитации очень правой себя ощущала. Незаслуженное недоверие оскорбляет, знаете ли.

Второй эпизод из летописи Городка с участием Барятинской случился летом пятьдесят седьмого. Сбылось предсказание Гвоздева. Золотая Река взбунтовалась и залила Городок основательно. Люди спасались на окрестных сопках, дома стояли в воде, по улицам плавали лодки. Появились мародеры.

Время было сложное – год назад ликвидировали «Дальстрой». На Индигирке и раньше расконвоированные зэки работали вплоть до помощников по хозяйству у начальства. Они хорошо знали, где у кого что лежит. В пятьдесят седьмом лагерей не было, но контингент оставался, жил в лагерных бараках, а работал на строительстве.

Пока соображали, что делать с мародерами, Барятинская, в кожаной куртке, перетянутая ремнями, села в лодку, подкараулила и расстреляла троих из револьвера. Остальные мгновенно попрятались, а убитых «списали» как жертв стихии.

– Ищите, Егорий, героев на золотых полигонах, в геологических партиях. – Барятинская своим прищуром опять примерилась к Перелыгину. – У вас это получается, а наше прошлое – не для газет. Слишком трагическое. В нем вдумчиво разбираться надо, вам же сенсации подавай.

– А судьбы, характеры, думаете, не нужны, – поднялась на защиту профессии Тамара. – Всегда хочется написать что-нибудь путное.

– Тамарочка… – Любимцев внес большую миску с дымящимися пельменями. – В судьбах пусть писатели копаются. У Егора хватка: в горном деле разобраться – это вам не фунт изюма, а он глубоко влез. Мне приятель из Совмина однажды говорит: почитаешь Перелыгина, так вас там половину разогнать пора. – Он положил в тарелку пельмени и подал Тамаре.

Егор слушал эту болтовню, прикладываясь то к коньяку, то к шампанскому. Его немного «вело», Городок казался сейчас особенно незащищенным и мог пасть как крепость, перейти в руки проходимцев, проникающих в окружение Сороковова, который дурачит государство, а он, Перелыгин, знает, что непостроенный прииск уже обречен и торит дорогу к краху, а поскольку строит его Сороковов, значит, он и торит дорогу к краху…

Они говорили об этом в больнице с Любимцевым, но тот неотразимо возразил: «Строить все равно придется, так лучше я, чем другой, а там – что будет, то и будет». В его голосе слышалась такая упрямая твердость, что Перелыгин не спорил.

– Согласитесь, – Градов подсел к Барятинской, – то время сохранило и свою особость, и легендарность. Есть в нем… – он пощелкал пальцами, – магия необыкновенного, преступного и привлекательного. Что бы кто ни говорил, а эта смесь будоражит и будет будоражить. Люди со свойствами того времени всегда интересны.

– Должна тебя разочаровать, Олежек. – Барятинская доверительно наклонилась к Градову, прислонившись к его плечу. – Романтика – да, легенд – сколько угодно, необыкновенного – выше крыши. А результат?

– А золото? – вскинул брови Градов.

– Двигайтесь поближе, Егорий. – Барятинская кивнула Перелыгину. – Не мешайте женщинам сплетничать, я хочу с вами, мужиками, выпить. Ты, Олежек, про человека забыл. Кого мы тут вырастили? Кто есть коренной дальстроевец? – Барятинская прицелилась в переносицу Градова. – Смесь… – Она приподняла фужер, посмотрела на свет. – Коктейль из свободного романтика, уголовного криминала, политического авантюриста, выправленного чекистами в духе марксизма-ленинизма, и прибавь сюда еще сталинский приказ.

– Гремучая смесь, – рассмеялся Перелыгин.

– Вы правы, Егорий, закваска была гремучая. – Барятинская отпила из фужера. – А на выходе получился простодушный, смелый, жесткий и беспощадный, сильный в дикой природе и беспомощный в цивилизованном мире трудолюбивый человек, которому все можно доверить. – Она засмеялась, опять подняла фужер, требуя внимания. – Все, кроме спиртного. Почему бы нам за него не выпить?

– А цивилизованный мир – это, конечно, наша родная интеллигенция, – констатировал Любимцев.

– Не лю-би-шь ее? – растягивая слова, прищурилась Барятинская. – Зря! Я, не будь дальстроевкой, стала бы интеллигенткой. Чувствую, там мое место, как хотите, так и понимайте.

– По-твоему, это в ДОСААФ вступить, что ли? – насмешливо посмотрел на нее Любимцев. – Когда я твою плоть ублажаю недоступным народу дефицитом, у тебя душа в муках совести корчится?

– Ю-роч-ка! – раскатисто расхохоталась Барятинская, ее мощная грудь заколыхалась под бордовым платьем. – Я столько своей плотью расплачивалась за народное счастье, что совесть моя совершенно спокойна, когда изможденная плоть пожирает дефицит и запивает хорошим коньяком. Вы дефицит ликвидируйте, а потом попрекайте куском хлеба одинокую женщину. Мне что, вешаться прикажешь, если кому-то чего-то не хватает? Один черт – всем не хватит.