Грэм Грин - Сила и слава

Мул оказался привязанным в нескольких ярдах позади хижины. Пламя свечи исчезло из виду. Спички кончились. Но после двух новых попыток он нашел мула. Метис разнуздал его и спрятал седло. Священник не мог больше тратить времени на поиски. Он сел на мула и только тогда понял, что, не имея даже веревки вокруг шеи животного, его невозможно заставить двигаться, — он попытался крутить ему уши, но они были не чувствительнее дверных ручек. Мул стоял неподвижно, словно конная статуя. Он чиркнул спичкой, поднес ее к крупу мула — тот внезапно лягнул задними ногами, и священник уронил спичку. Затем животное опять замерло: нелепая голова и окаменевшие ноги.

Голос с упреком произнес:

— Вы оставляете меня здесь — на смерть.

— Чепуха, — сказал священник, — я очень спешу. Утром у тебя все пройдет, а я ждать не могу.

В темноте послышалась возня, а потом рука схватилась за его босую ногу.

— Не оставляйте меня здесь одного. Я взываю к вам как к христианину.

— Тебе здесь ничего не грозит.

— А почем вы знаете, может быть, поблизости тот гринго.

— Ничего я не знаю ни про какого гринго и не встречал никого, кто бы его видел. Кроме того, он только человек, как и любой из нас.

— Я не хочу оставаться один, у меня предчувствие…

— Ладно, — устало сказал священник. — Найди седло.

Когда мул был оседлан, они снова тронулись в путь; метис держался за стремя. Оба молчали — порой метис спотыкался; наступал серый смутный рассвет; искра жестокого удовлетворения вспыхнула в сознании священника: это был Иуда — больной, неуверенный, боящийся темноты. Стоит только подстегнуть мула — и метис останется беспомощным в лесу. Он кольнул животное концом палки и заставил его перейти на вялую рысцу, но тут же почувствовал, как его что-то тянет. Это тянула его рука метиса, ухватившегося за стремя. Раздался стон и какое-то бормотание, вроде «Матерь Божия!», и он позволил мулу замедлить шаг.

«Господи, прости меня!» — молился он безмолвно. Ведь и за этого человека умер Христос; как мог он вообразить со своей гордыней, похотью и трусостью, что хоть сколько-нибудь достойнее Его смерти, чем этот метис? Он намерен предать его за деньги, в которых нуждается, а он предавал Бога — ради чего? Даже не ради настоящего вожделения.

— Тебе худо? — спросил он. Ответа не было. Он слез и сказал: — Садись… я немного пройдусь.

— Я в порядке, — ответил тот с ненавистью.

— Садись!

— Думаете, что вы очень великодушны, — сказал человек. — Помогаете своим врагам. Это ведь так по-христиански, верно?

— А ты что ж, мой враг?

— Это вы так считаете, думаете, что я хочу получить за вас семьсот песо. Думаете, что такой бедняк, как я, не может позволить себе не донести полиции…

— Ты бредишь.

— Вы, конечно, правы, — сказал он жалобным хитрым голосом.

— Лучше залезай.

Метис едва не падал, его приходилось поддерживать; он безнадежно свесился с мула, его рот оказался вровень со ртом священника и обдавал его смрадом.

— У бедняка нет выбора, отец, — сказал человек. — Теперь, если мне доведется разбогатеть хоть немного, я бы стал хорошим.

Внезапно без всякой связи священник подумал о «Детях Девы Марии», евших пирожные. Он засмеялся и сказал:

— Сомневаюсь. Были ли бы это добрые дела…

— Что вы сказали отец? Вы мне не доверяете, — продолжал бормотать метис, — потому что я беден, и потому что вы не доверяете… — И он навалился на луку седла, тяжело дыша и дрожа всем телом. Священник поддерживал его одной рукой, и они медленно шли в сторону Кармен. Что толку: теперь ему нельзя останавливаться там, было бы глупо даже показаться в селении, потому что, если об этом узнают, кто-нибудь лишится жизни — они возьмут заложника. Где-то далеко запел петух. Туман, ему по колено, поднимавшийся с болотистой земли, напомнил ему, как постепенно гаснет мерцающий свет свечей на деревянных подставках в пустой церкви. В котором часу петухи начинают петь? Вот что еще странно в теперешней жизни: куда-то делись часы — за целый год не услышишь их боя. Они исчезли вместе с церквами, и теперь только по медленным серым рассветам и торопливым ночам приходилось отсчитывать время.

Постепенно стала вырисовываться фигура метиса, склонившегося на луку; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта; право, этот человек, думал священник, заслужил награду. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но в той пыльной, заброшенной деревушке ему, пожалуй, хватит ее на целый год. Он снова хихикнул: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы — и ведь, быть может, год спокойной жизни мог бы спасти душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, и от этого родилась человеческая душа и любовь — не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал: