Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Вечер спустился. Отцы — не мой — вернулись с работы. Матери высокими голосами зовут своих детей: «Домой, Нили!», «Домой, Яэли!», «Домой, Ицик!»

«Нехорошо, что они так кричат, — сказала моя сестра в неожиданном порыве добросердечия. — Дети в сиротском доме тоже слышат, а у них нет матерей».

«Домой, Амоас!», «Домой, Амалия!» Имена детей, вылетая из домов, метались меж ними, как острые крылья стрижей. Я завел машину и тоже вернулся домой. И я тоже.

Я помню, как Бабушкины руки подхватили меня под мышки, подняли над «веселым стулом» и какое-то мгновение подержали на весу.

Шесть лет исполнилось мне в тот день. Я был умыт, обласкан, облизан, до отказа напоен и до отвала накормлен именинными пирогами и традиционными винными конфетами. Бабушка опустила меня на землю и сказала: «Я думаю, что уже время. Теперь он как раз правильного веса!»

Мама, Черная Тетя и Рыжая Тетя тоже подняли меня, каждая в свой черед. Они подтвердили Бабушкин диагноз, и я был послан купить две камышовые циновки у слепых детей, занимавшихся плетением из камыша и соломы.

Мастерская располагалась в восточном крыле Дома слепых. Там сидели несколько слепых ребят в синем и девочек в сером, а руководил их работой и учил их ремеслу слепой старик, редко появлявшийся за стенами здания, — с белыми, в красных прожилках глазами, которые выпирали на его лице, как два сваренных вкрутую и лопнувших яйца. Они плели камышовые колыбельки, и циновки, и соломенные шляпы, и сиденья для стульев и продавали их отдельным людям и в магазины.

Этого слепого с выпученными глазами у нас в квартале прозвали «буйным Иехезкилем», потому что раз в несколько месяцев он впадал в безумную ярость и вырывался из мастерской за ворота, рычал и бился головой о стены домов, а потом бегал по улицам с окровавленным лбом, потрясая кулаками, ищущими, кого бы ударить. Тогда в квартале появлялись санитары из «Эзрат нашим», связывали его и переводили на неделю-другую к сумасшедшим, чтобы он успокоился и смог вернуться в Дом слепых.

— Он вовсе не сумасшедший, — говорила Черная Тетя. — Он просто удивляется. Каждое утро он открывает глаза, и снова та же неожиданность.

— Но он слепой всегда, — сказал я. — А сумасшедший только иногда.

А сестра сказала:

— Стоило бы выяснить, может, этот Иехезкиль к тому же еще и сирота. Пусть бы помещали его иногда и туда.

Поскольку на сей раз я пришел с официальным визитом, то не полез через стену, а потянул за колокольчик на железных воротах.

Один из слепых вышел мне навстречу.

— Чего тебе, Рафаэль? — спросил он. — Мы не можем сейчас играть.

— Я пришел купить циновки, — сказал я.

Он проводил меня в мастерскую. Я любил туда заходить. Там всегда царил свежий запах камыша. Инструменты и материалы ждали в строгом порядке, разложенные по своим постоянным местам, чтобы руки могли найти их даже в темноте.

Слепые ребята и девочки сидели и работали. Быстрые пальцы в крови от частых соприкосновений с острыми лезвиями листьев, губы слаженно движутся в приятном и дружном пении.

Я выбрал две зеленовато-желтые циновки, сказал буйному Иехезкилю, что Бабушка рассчитается за покупку на следующей неделе, и понес их домой. А вечером две тети сдвинули стол и стулья в большой комнате из середины к стенам и расстелили циновки на полу.

— Все готово, — позвали они, и Бабушка с Мамой ввели меня внутрь.

Четыре женщины, сняв блузки и расстегнув крючки на лифчиках, лежали на животах, прижав лица к пахучим циновкам: их распластанные груди — кроме двух спрятавшихся материнских — выдавливаются по обе стороны тела, их спины ждут, и лица выражают то ожидание, что предшествует наслаждению еще до того, как началось само действо.

— А теперь походи нам по спине, Рафинька, — сказала Бабушка.

— Сделай нам массаж, — сказала Черная Тетя.

Босоногий и серьезный, как белые цапли на спинах пасущихся коров, ступал я по четырем спинам: по большой мягкой спине моей Бабушки, по хрупкой спине Рыжей Тети, по гибкой сильной спине Черной Тети, где полоска темного пушка разделяла две длинные мышцы, что толстыми змеями тянулись по обе стороны позвоночника, и по одеревеневшей, маленькой, воинственной спине Матери.

Сестра стояла в стороне и злилась.

— Ты еще слишком маленькая, — сказала ей Мама. — Если ты будешь ходить по нам, мы не почувствуем, а если Рафаэль будет ходить по тебе, твоей спине будет очень больно.

Вначале я ходил по всем спинам по очереди, вдоль и поперек. Месил пятками позвонки и охающее основание затылка, задерживался на плечах, остерегался на нижних ребрах. Ласканье египетских наложниц и сминанье ассирийских пленников смешивались здесь воедино. Я ходил по ним до тех пор, пока не перестал понимать, кто получает большее наслаждение — пятки моих ног или позвонки их спин, и тогда, большие, размякшие, томные от блаженства, Бабушка, Мать и обе Тети подвинулись на животах, и на локтях сползлись и прижались друг к другу, и стали одной большой площадкой у меня под ногами.