Каталин Флореску - Якоб решает любить

Холм возвышался передо мной неприступной крепостью. Стоило мне сделать несколько шагов, как я соскальзывал вниз, и приходилось все начинать сначала. Словно издеваясь надо мной, луна освещала мои бесполезные потуги холодным, равнодушным светом. Казалось, все люди вымерли, все живое исчезло с лица земли, ибо, когда я оглядывался на равнину, которую только что пересек, совершенно ничего не видел. Ни единого домика, где кто-нибудь мог дышать, спать или греться у очага в этот ранний час.

Зато небо было на редкость прекрасным, в других обстоятельствах я чувствовал бы себя под его защитой. Я, потерявший все, что могло меня защитить: Рамину, Катицу, деда и склеп, — прислушивался к собственному дыханию, холодный воздух наполнял легкие, и они чуть ли не лопались. Наконец я обнаружил лестницу, что вела вниз, в естественную впадину, уходящую в глубь холма. Тонкие стволы молодых лиственниц и березок образовали туннель, который усиливал ощущение глубины.

Я пошел вниз, как ни странно, не испытывая страха, будто он остался дома вместо меня. Спустившись по лестнице, я оказался перед развалинами церкви, бог знает кем построенной в таком уединенном месте. Это ее я видел с берега, так как впадина с другой стороны была открыта и переходила в крутой обрыв. Окон и дверей давно не осталось, вместо них в массивных стенах зияли дыры.

Купола колокольни и церкви обрушились, остался лишь каркас. Мимо опорных балок падал снег, так что и внутри нельзя было укрыться. Вокруг валялось много дров, вероятно, остатки скамей и алтаря, но дерево промокло, и без спичек бессмысленно было пытаться разжечь огонь. Я лихорадочно искал сухое место, где можно было бы полежать несколько часов, а лучше — поспать. Наконец нашел узкую лестницу в крипту. Там царила кромешная тьма, и мне пришлось продвигаться вдоль стен на ощупь. В стенах я нащупал углубления, около дюжины глубоких ниш, но они были пусты.

Я выгреб осыпь из одного закутка, доел последний черствый кусок хлеба, сало, сыр и уснул. Проснулся я от голода или от озноба. И то и другое терзало меня с такой силой, что я уже стал прощаться с жизнью. Через щель наверху в крипту проникал слабый солнечный свет, осветивший ниши. Они были вырублены в скале для гробов с покойниками из рода Байчи. Здесь были похоронены барон Байчи и девять его сородичей. Их имена были высечены на каменной плите, но от гробов не осталось и следа, стена с пустыми отверстиями напоминала беззубый рот.

Я весь пылал и не мог унять дрожь, стук моих зубов отдавался эхом в узком помещении. Сон мой был беспокойным, прерывался ознобом и вздрагиваниями. Просыпаясь, я хотел снова уснуть, чтобы не чувствовать голода. А засыпая, раскрывал глаза, потому что боялся больше не проснуться. Стало светлее, значит, наступил полдень, потом свет снова померк. Я уже старался примириться с мыслью о следующей ночи в этом негостеприимном месте, как вдруг услышал наверху шаги и мужские голоса.

Первым в крипту спустился православный священник. Таких худощавых и долговязых людей я еще не встречал. Его редкая мягкая борода походила на приклеенную вату. Он склонился надо мной, а другой мужчина — смуглый, почти совсем лысый — стоял позади.

— Живой еще, слава богу, — сказал поп по-румынски. — Ты понимаешь меня, юноша?

Я кивнул.

— Я увидел твои следы на снегу. Похоже, ты проделал длинный путь. Когда я нашел тебя, ты был без сознания. Один я тебя не донесу, привел подмогу. Идти можешь?

Я покачал головой.

— Тогда попробуем вдвоем. Гиги! — крикнул он второму. — Бери его за ноги, я возьму за плечи.

Они вынесли меня из церкви и подняли вверх по туннелю из деревьев. Из остального пути в памяти у меня остались только мягкое скольжение и покачивание, хруст снега под сапогами и пар изо рта священника на моем лице.

В доме батюшки пахло тленом, будто внутренности постройки разлагались подобно человеческому телу. Спасители положили меня в какой-то маленькой комнатке, накрыли несколькими одеялами, и поп принес мне водянистую похлебку, она хоть и была безвкусной, но немного согрела меня. Я оттаивал, как шматки сала, которые мы доставали из кладовой и сначала развешивали над печкой.

И все-таки лучше мне не стало, меня снова била лихорадка, и при каждом вздохе боль пронзала легкие, будто ножами. Каждый раз, когда меня проведывал батюшка, скрипели прогнившие, изъеденные червем половицы. Этот скрип стал первым знакомым звуком в моей новой жизни, и я слышу его как сейчас. Даже с закрытыми глазами я знал, что он пришел и позаботится обо мне.