Каталин Флореску - Якоб решает любить

К тому времени, когда поезд рывком тронулся с места, двери вагонов уже давно были заперты. Снова послышались гомон и крики. Мы уже так привыкли к ожиданию и теплу сбившихся в кучу тел, что погрузились в дремоту. Мне стало почти так же уютно, как тогда, когда я, окутанный телом Рамины, смотрел на узкое небо за ее окном. Тогда я закрывал глаза и слушал биение ее или только моего сердца, мы с ней дышали в унисон, и я уже не знал, где кончаюсь я и начинается она.

Однако внезапное движение напомнило нам, что теперь начинается нечто такое, что от нас не зависит. Поезд медленно набирал ход. Когда мы уже проехали последние вокзальные постройки, я заметил в конце платформы две фигуры в слабом свете фонаря. Одна из них сделала несколько шагов вперед и встала, словно кукла, которую оставили там неизвестно почему. Возможно, многие вместе со мной смотрели на нее через щель и надеялись на то же, что и я. Но мне было уже все равно, я знал, что никто не может стоять там столь убедительно-безжизненно, кроме моей матери.

Мы поехали через пустынный, зимний пейзаж, заснеженные крыши крестьянских домов походили на шляпы. Я снова присел рядом с худеньким светловолосым парнишкой. Его звали Петру Гростат [26] Подвиг (нем.). , но он не знал ни слова по-немецки. Из людей, что ехали в моем вагоне, я никого прежде не видел: мужчины, только что вернувшиеся с войны и тут же спалившие немецкую форму; другие еще недавно сидели на школьной скамье или пахали землю.

Прежде чем запереть двери, к нам в вагон запихали еще одного мужчину с дочками. У него была прострелена щека, ухо и волосы с той же стороны — обожжены. Дочери прижимали к ране отца платки, смоченные шнапсом. Его боль стала нашей спутницей на всю дорогу. Все мы уставились на его разорванную кожу, которая цвела черным цветком. Мы видели в ней угрозу, предвестие тех бед, к которым неотвратимо приближались.

Петру переполнял страх. Из его скупых ответов следовало, что он даже не знал, что он немец. Его отец женился на румынке, немецкая у него была только фамилия. Потом отец умер, но мать решила оставить его фамилию. Петру не знал ни где находится Германия, ни того, что эта самая Германия, к которой он вдруг оказался причастен, натворила за последние годы. Он не мог поверить, что всего лишь из-за фамилии ему уготована такая судьба.

Я протянул ему по куску хлеба и сыра, он пожевал немного, а остальное завернул в платок, на потом. У него с собой ничего не было, даже маленького узелка. Его нашли в пересохшем колодце на заднем дворе, и мать к нему даже не подпустили. До этого ему повезло: у него одна нога была короче другой, и его не забрали на войну. «В рубашке родился», — сказала ему мать. Она предсказывала ему удачу в жизни. Однако с русскими удача подвела его.

Люди в вагоне разбились на кучки и то шепотом, то вслух обсуждали наше положение. Почти у всех получалось, что выхода нет. Из вагонов для скота нас выпустят либо только в Сибири, либо уже на Украине. «Разница невелика, — сказал солдат, только что вернувшийся с фронта. — Не важно, где мы умрем, похоронить нас смогут только весной. Земля слишком твердая». Он начал рассказывать о своем походе в Россию, но вскоре его попросили замолчать. Никого больше не интересовала его война. Эти воспоминания больше никто не хотел слушать.

Петру уснул, положив голову мне на плечо. Меня тоже одолевала усталость, и, видя перед глазами две фигуры под фонарем, я уснул под шепот, стоны обожженного мужчины и механический ритмичный грохот.

Проснулся я оттого, что болело все тело. Я лежал головой на спине какого-то мужчины, а недавний солдат использовал вместо подушки мои ступни. Медленно вытащив ноги из-под его головы, я встал. Свободного места больше не осталось совсем, женщины и мужчины лежали вперемежку. Раздавался храп, воздух был какой-то пресный и спертый. Я посмотрел в щель, но не увидел ничего, кроме белой равнины и темного неба.

Понять, который час, я тоже не мог, русские отобрали у нас часы еще в грузовике. Однако на горизонте уже виднелась узкая щель, через которую день мог проскользнуть в ночь и растворить ее. Когда я проснулся опять, было уже светло. Некоторые женщины пытались умыться водой из бутылки, но их остановили: надо было сберечь воду для питья. Люди предпочитали вонять, чем умирать от жажды. При этом снаружи лежало столько снега, что нескольких минут хватило бы, если б только русские открыли двери во время остановки.

Никто не мог сказать, как долго стоит поезд, равно как и где мы находимся. Некоторые перекусывали скудным пайком, другие, у которых ничего не было, только жадно смотрели. Петру потянулся и вытащил из кармана платок с остатками еды. Две сестры пытались унять боль отца. Они тоже с тоской смотрели на снег, но не оттого, что хотели пить — его можно было бы приложить к ране.