Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

В Шуаньи снова собрались особо доверенные лица. Николай Николаевич, окончательно убедившись в крушении надежд, смотрел с нескрываемым презрением на лица своих сторонников.

— Убедились? — спросил он грозно и с непонятным торжеством. В кабинете было сыро от дождя, который не утихал целые сутки, и князь то ходил от двери к выходу на веранду, то бросал свое большое тело в кресло, зябко запахивал охотничью куртку. — Убедились, советчики? Кто был прав? Я! «Давайте, ваше высочество!», «Торопитесь, ваше высочество!» — передразнил он кого-то, а может, и всех сразу. — По вашей милости надо мной все смеялись. Да-да, смеялись, Трубецкой! Торопливость хороша при ловле блох, знаете ли. Вот так-с, граф Шереметьев. А представляете, кто умнее всех вместе взятых оказался? И вас? генерал Кутепов, учтите! Врангель! Да, Врангель Петр Николаевич! Он что сказал, знаете? Так я и думал: вы лишь свои высказывания коллекционируете. Он сказал, что мы оказались у разбитого корыта! И теперь от бессилия одни ищут помощи у других. Позор, господа! К чему было собирать съезд, не подготовив его? От такой политики я отстраняюсь, чтобы с вашей помощью не скомпрометировать себя окончательно. Лучше охотой заняться. И перестать толочь воду в ступе. Прошу прощения, господа!

— Но ответ «Патриотическому объединению»... — робко подсказал барон Вольф. — Они ждут вашего слова.

— Ах, они опять чего-то ждут?! И опять от меня? Подумайте, какие неразумные детки. Этот ... как его? Председатель Высшего монархического совета. Совета, господа? Советы по образцу большевистских стали воистине любимой формой правления. Не так ли, генерал Лукомский?

— Согласен, ваше императорское высочество, — генерал от неожиданности обращения к нему смешался и покраснел.

— Благодарю, генерал, за поддержку. Не сомневался! Так вот: Круденский был здесь и, сидя на вашем месте, граф, клялся что на съезде он создаст некий орган... Совет! Который сплотит всю эмиграцию вокруг меня. Где этот орган? Где Совет — я вас спрашиваю! Пусть Крупенский привезет его сюда и представит мне. Тогда и поговорим. А пока пусть «Кирюха» правит.

— Осмелюсь напомнить, ваше императорское высочество... — снова начала Вольф.

— Что вы там бормочете, барон? Громче!

— Благоволите выслушать... Ответ верноподданным из «Патриотического объединения»... Следовало бы выработать.

— Стоп, барон! — бешенство овладевало Николаем Николаевичем. — Вы тут думайте, думайте. И пишите — вот бумаги, чернила. А я, не думая, подпишу любую вашу галиматью. Честь имею! — и великий князь покинул кабинет...

Итак, съезд, не принесший победы ни одному из претендентов, закончился. Но борьба продолжалась. Крайняя правая часть во главе с Алексинским настаивала на проведении в Париже нового съезда. Цель? Безусловное утверждение в должности «вождя» Николая Николаевича — без всяких оговорок и ограничений — и сбор средств на дело святой борьбы.

Не на шутку забеспокоилась Виктория Федоровна: «император» Кирилл сдавал позиции. Он сократил штат, дал отставку певичке и вообще несколько утихомирился.

Но тут, внезапно почувствовав физическое недомогание, сковавшее его непостижимо быстро, Николай Николаевич начал погружаться в свою болезнь. Доктор Малама терялся в догадках, настаивал на немедленном консилиуме, но хозяин Шуаньи неизменно отказывался, грозил прогнать прочь и самого Маламу.

Съезд 1926-го года стал как бы пиком долгой и непримиримой борьбы претендентов, которая, увы, так ни к чему и не привела. С одной стороны, у граждан России за рубежом был «император», пусть и самозваный, но все же «хозяин российских земель». С другой — «вождь», призванный объединить все силы эмиграции. Поручив хулу противника своим приближенным, они уже как бы и забывали о существовании друг друга, жили мирно, ибо у каждого своих проблем оказалось предостаточно. И все же Николай Николаевич проявлял себя действенней, активней в борьбе с большевиками. Такое мнение возникало благодаря действиям Кутепова, и РОВСу — в первую очередь.

Ласково грело солнце. Свечками цвели каштаны. Буксиры тянули караваны барж, груженных песком, углем и дровами. Рядом возвышался монументальный, устремленный ввысь, к богу, собор Нотр-Дам. Ксении казалось утро особенно тихим, благостным, свободным от человеческих страстей. Хотелось, чтобы и помыслы очистились от всего мирского, суетного. Без мыслей, с непонятным еще чувством обретенной в себе радости, которая решительно сменила недавние мысли о самоубийстве, ненужности жизни, шла Ксения по набережной. От полного отчаяния, к которому она была недавно совсем близка после гибели матери и дочери Андриевских, ее удержало письмо к деду и обещание, что с ней ничего не случится. Странно — именно то письмо нежданно сделало свое дело.