Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Да, говорю я, я слышу.

Или он играет какой-нибудь шлягер времен своей молодости, который даже и мама не слышала или давно позабыла, и я вслушиваюсь в эти непривычные звуки, потому что остановиться, и посмотреть наверх, и послушать мне нельзя.

У мамы все еще болит ее колика, но уже не сильно, а так, что она может вытерпеть и ей не надо сразу звать отца и делать укол. Отец стоит в своем кабинете и тоже не знает, откуда у нее это, наверное, от забот. Часто мама лежит у себя наверху и плачет тихонько, и жалюзи опускает, чтобы ее лица не было видно. Тогда приходится звать тетю Ильзу, и она возится на кухне, а отец ходит с сигарой вокруг дома и ждет, когда обед. За столом мы разговариваем про мою сестру, которая должна будет пойти в школу, а она не хочет.

Не хочу, кричит она и топает ногами.

Но разве ты не хочешь стать большой, Маргарета, спрашивает тетя Ильза и раскладывает еду по тарелкам.

Нет, и большой стать тоже не хочу, снова кричит сестра, тете Ильзе только и остается, что покачать головой от такого неблагоразумия и уйти на кухню.

Тогда весь мир будет совсем другой, а главное, город наш так изменится, что пожилые люди только вздохнут, потому что они и представить себе такого не могут, говорит мама в своей комнате.

А что будет другое, спрашиваем мы.

Все, говорит мама.

Что мы заметили сами: наш город становится больше. Недавно совсем нас еще пятнадцать тысяч было, а теперь уже восемнадцать. И хотя люди из города вообще-то уезжают, зато все время приезжают новые. А некоторые просто исчезают вдруг, а когда мы маму спрашиваем, она говорит, что не наше дело. Они даже и двери оставляют раскрытыми, не запирают, и можно запросто войти в дом, а там на столе еще все стоит и даже постель не убрана. Иногда даже еда еще на тарелках, но на ней мух много сидит. И можно все посмотреть, и по комнатам походить, и, если хочешь, взять чего-нибудь со стола или из шкафа вытащить и об стенку бросить, внук господина Шмиттхена иногда так делает. Возьмет чашку, понюхает, если там чего-нибудь есть, в руках покрутит и — раз об стену. Или об шкаф, или через окошко, а мы все смеемся и кричим: Дзынь! — и в ладоши хлопаем. А можно сунуть в карман все что угодно, что понравится, и взять с собой домой, хотя это и запрещено, но многие из тех, о ком бы никогда такого не подумал, так делают, говорит нам отец и сейчас снова побежит к маме наверх, потому что она опять зовет. Исчезают даже целые магазины, например вот «Эплиниус и Хирш», там сначала несколько месяцев вообще никто не покупал, а недавно ночью его ограбили. Когда мы с мамой на следующее утро мимо проходим, там все витрины разбиты и осколки валяются прямо на тротуаре, можно даже ботинки распороть. Так что, уж пожалуйста, не наступайте, говорит мама и проводит нас мимо осколков. А внутри на полу там ткани и материи всякие лежат, а Ланский-младший, который всегда стоит на вокзале под табличкой «Прием багажа», топчется на них своими башмаками железнодорожными. Этого я ему никогда не забуду, что он так своими бутсами ткани топтал, говорит отец, и еще чтобы мы не смели больше здороваться с Калле Ланским и с остальными, которые тоже топтали. А потом магазин очень долго закрыт, и открывается только после того, как уже вставили новые витрины и окна, и называется теперь Ателье мод Бауэр, а Хирши теперь всей семьей в Цюрихе, по слухам, а господин Эплиниус в Нью-Йорке, где живется им, будем надеяться, скверно, говорит господин Ломанн. И Бернхард Шлосс после Пасхи в школу вообще больше не ходит, а книги, которые он в парте оставил, господин Ломанн, он специально для этого перчатки надел, уносит на большой перемене. В макулатуру, говорит он, и подходит к месту Бернхарда, и говорит, чтобы мы бросали ему книги эти в картонку из-под моющего порошка и открыли ему дверь пошире, и выносит их в коридор. Зато к нам прислали какого-то господина Гипсера, отец говорит, чтобы подбавить жару в нашей дыре. Но несладко ему придется, как бы зубы не обломать, говорит он, когда становится известно, что господин Гипсер приехал.

Господин Гипсер, когда он с большой помпой прибывает к нам, едет перед мебельным фургоном фирмы «Шенкер», потому что он, наверное, думает, что фургон этот без него не к тому дому приедет. Но города нашего господин Гипсер не знает и поэтому все время едет не туда, а за ним и фургон. Напоследок мы бежим за ними, чтобы поглядеть, как они будут выгружаться, прислоняемся к стене напротив и все-все видим. И мама тоже сегодня встала, потому что господин Гипсер приезжает, поддевает снизу теплое и проходит мимо нас, чтобы посмотреть на господина Гипсера и на его мебель. И глаз не может от него оторвать, хотя теперь она его будет каждый день видеть во всем блеске, как он в высоких начищенных сапогах расхаживает по улицам, чтобы привыкнуть и покрикивать людям в окнах, чтобы они флаг себе купили побольше, говорит нам отец. Во всяком случае, разъезжая по нашим улицам, господин Гипсер одной рукой правит своим кабриолетом с открытым верхом, потому что вторую он потерял в борьбе против этого сброда, как он всем сразу объясняет. Но, несмотря на это, у него получается еще посигналить три-четыре раза на каждом уличном перекрестке. У госпожи Гипсер, когда она выходит из машины, круглые жирные плечи и шляпка, похожая на гимнастический диск. Она мгновенно скрывается в доме, и все эти годы видеть мы ее будем очень редко. Мы посмотрели немножко, как мебель в дом вносят, а тут господин Гипсер подходит к нам и предлагает малиновые карамельки из слипшегося пакетика. И говорит, когда мы взяли по одной, что можно взять по две и что теперь все станет по-другому и нам можно, если мы посмотреть хотим, прислониться к его забору, потому что так лучше видно. И идет назад в свой палисадник, где он, встав на пустой ящик из-под пива, показывает носильщикам своей одной рукой, как им лучше браться за разную мебель и как ее нести. Потом господин Гипсер снимает китель и вешает его на забор, к которому нам можно прислоняться, только не там, где китель висит. От крика у него рубашка совсем пропотела, и у нее на груди два кармана, из которых два шнура выходят, они оба к одной пуговице привязаны. На этих аксельбантах, которые, отец говорит, называют обезьяньими качелями, у него свистки висят, просто их не видно, они ведь в карманах потому что. Может, ему хоть разик придется свистнуть, говорю я сестре, но сегодня он не свистит.