Виктория Хислоп - Нить

– Я с тобой, Элиас, – сказал он наконец с полной убежденностью.

Поначалу им сопутствовала удача – они нападали на жандармерии и итальянские посты в неприступных горах. Им казалось, что они идут к цели и медленно, но верно снова становятся хозяевами в собственной стране. Пускай правительство бездействует, зато ЭЛАС показала, на что она способна.

Больше полутора лет прошло с тех пор, как друзья покинули Салоники, и теперь получили отпуск на несколько дней. Им не терпелось увидеть близких. При них были поддельные документы, которые теперь достать было нетрудно, и все же приходилось быть осторожными, обходить блокпосты, а иногда и жандармов, у которых они легко могли вызвать подозрения. Передвигаясь в основном по ночам, подсаживаясь в машины к фермерам, у которых еще осталось горючее, бойцы добрались до Салоников на пятый день.

Стоял июнь, и молодые люди старались держаться в густой тени деревьев, растущих на главных улицах. До домов, где жили их родные, было уже рукой подать.

Радость возвращения в родной город омрачалась тем, что Салоники изменились. Над ними повисла атмосфера скорби. Не слышно было шумной суеты, которой когда-то отличалась улица Эгнатия и прилегающие к ней улочки. Многие магазины стояли заколоченными, у тех, что еще работали, витрины пустовали.

Уличные торговцы, что когда-то добавляли городу оживления и музыкальности своими зазывными криками, пропали, а у вокзала, где раньше сидело не меньше дюжины чистильщиков обуви, их осталось всего два. На улицах попалось несколько немецких солдат, но они не обратили на Димитрия и Элиаса ни малейшего внимания.

Димитрий видел, как ватага ребятишек переворачивает мусорный ящик. Тот голод, что ему пришлось пережить в горах и в деревнях, все же не был таким страшным, как здесь. За городом, по крайней мере, всегда можно было достать хоть каких-нибудь овощей на суп, а иногда и фруктов, орехов или кореньев. С помощью местных жителей, которым можно было доверять и которые могли показать, что съедобно, а что нет, даже ягоды становились существенной частью рациона. Природа выручала почти всегда, а на городских мостовых не было ничего, кроме грязи зимой, а теперь, с наступлением тепла, – поднимающейся в воздух удушливой пыли.

Они вышли на широкую площадь Аристотелус. В кафе царили оживление и шум, как в прежние времена. Посетители наслаждались дневным солнцем, видом сверкающего залива и горы Олимп – он и теперь совершенно не изменился. Многие столики были заняты немецкими солдатами, а с ними даже сидели, непринужденно болтая, несколько девушек-гречанок. Тут же были и сытые, лощеные греки. Димитрий понимал – среди них легко может оказаться кто-нибудь из богатых друзей и клиентов отца.

– Теперь нам лучше разделиться, – сказал Димитрий, понимая, что ему ни к чему попадаться на глаза этим людям; оба чувствовали, что выглядят подозрительно – в тяжелых сапогах, небритые.

– Как, по-твоему, похожи мы на партизан? – спросил Элиас почти шутливо.

– К сожалению, похожи, по-моему.

По одному было легче затеряться в толпе, скрыться в дверях магазина или нырнуть в людное кафе. Димитрия с Элиасом предупреждали, что доверять никому нельзя. В городах немцы вербовали официантов, консьержей и всех прочих, кто мог указать на подпольщиков или членов Сопротивления. У всех, кто шпионил за согражданами, были семьи, которые надо кормить, а сотрудничество с врагом означало, что тянущие боли в пустом желудке, может быть, отступят на день-другой и дети не будут хныкать без конца, прося еды. Голод превратил Салоники в опасное место.

Жандармов, военную полицию, которых и раньше боялись и презирали, стали ненавидеть еще больше – теперь они служили немцам. Выбор у них был невеселый. Если бы они отказались сотрудничать с оккупационными войсками, их ждали бы пытки и казнь. Некоторые остались на своих местах и, рискуя жизнью, помогали Сопротивлению, но попробуй отличи «хорошего» жандарма от «плохого». Лучше уж держаться от них подальше – на всякий случай.

– Встретимся ровно через сутки, – сказал Димитрий. – Я приду на улицу Ирини в шесть часов.

Он надеялся там хоть краем глаза увидеть Катерину.

Димитрий посмотрел на часы. Просто чудо, что они еще идут после многих месяцев под дождем и снегом, в грязи и сырости. Часы были дорогие, швейцарские – подарок отца на двадцать один год, и Димитрий поначалу надевал их крайне неохотно. Они символизировали страсть отца к деньгам и статусу, и Димитрию было неловко носить их в университете, чтобы не выделяться. В ту ночь, когда юноша уходил из дома, он схватил их в последний момент, понимая, что они могут оказаться полезными – на худой конец, можно будет продать. Теперь же, когда стекло было исцарапано и золотой корпус потускнел, Димитрий полюбил часы и даже стал им доверять. Много раз их точный механизм оказывался бесценным, когда ему и другим партизанам приходилось ориентироваться в горах.