Мирьяна Новакович - Страх и его слуга

Мария Августа улыбнулась приятной улыбкой и мягчайшим на свете голосом произнесла:

— Барон, прошу вас, не нужно извиняться, лучше всего будет, если господа сами представятся.

— Я Клаус Радецки, врач на службе Его величества Карла VI. А теперь прошу меня извинить, дела государственные призывают меня.

Это выглядело крайне невежливо. И не дав возможности представиться двум своим коллегам, Радецки пригласил их последовать за ним. Они поспешно удалились от меня, Шмидлина и Марии Августы. Я был смущен. Что означало проявление такого неуважения к супруге регента?

Как только они ушли, появился один из слуг Шмидлина, что-то сообщил ему, и тот, снова весьма сбивчиво извинившись, ушел. В конце концов я остался наедине с Марией Августой. Это был шанс заняться ее обольщением. Или хотя бы смутить. Что, собственно, ведет к одной цели.

— Не желаете ли, чтобы я составил вам компанию на время прогулки? — спросил я.

— Разумеется, граф.

Но герцогиня не была расположена к беседе. Она шла рядом со мной, погрузившись в мысли, сгорбившаяся и утомленная. Я знаю, что один из лучших способов поближе подобраться к женщине, это прямо спросить, что ее мучает. Ни одна не может устоять и не рассказать о своих страданиях. А рассказав, чувствует особую связь с тем, кто ее слушал. Кроме того, женщины ценят храбрость, причем, как мне кажется, больше храбрость слов, а не мышц. И в этом есть свой смысл, ведь атака с воинственным кличем недвусмысленно выдает болвана, а прямой вопрос всегда оставляет собеседника в недоумении: кто же он, тот, который расспрашивает, — глупец, порядочный человек, искренняя душа, любопытствующий, хитрец или неотесанный простак. А женщины любят тайны.

— Я вижу, вы сегодня подавлены. А это не к лицу даже самой красивой женщине.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом снова обратила его на тропинку, по которой мы шли, не проговорив ни слова.

— Вчера на балу я совершенно случайно услышал кое-что, сказанное вами вашей компаньонке.

— Да?

— Вы сказали, что любовь — причина всех страданий.

— Да, это так, — ответила она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. Должен заметить, что я не ждал от нее столь быстрого признания, притом безо всякого сопротивления.

— Видимо, причина вашего сегодняшнего дурного настроения это… любовь? — тут я сделал паузу, настолько продолжительную, сколько требовалось, чтобы мои извинения показались искренними. — Я позволил себе быть слишком откровенным с вами, прошу меня извинить.

— Но я, знаете ли, ошиблась. Любовь не причина каких-либо страданий. Более того, любовь это единственная на свете вещь, которая не вызывает никаких страданий.

— Я бы так не сказал, ваше высочество.

— О, это именно так. Мы просто ошибаемся, когда считаем, что страдаем из-за любви. На самом деле мы страдаем из-за того, что любовь недостаточно сильна, чтобы победить зло, из-за которого мы страдаем.

— Как вы прекрасно сформулировали.

— Не льстите мне.

Эти слова убедили меня в том, что моя тактика оказалась успешной. Она желала откровенного разговора со мной, и я был на правильном пути, ведущем к сближению.

— Позвольте спросить вас, а что это за зло, которое вас мучает и перед которым любовь бессильна?

— Неужели вы думаете, граф, что я вам все расскажу только потому, что вы продемонстрировали способность беседовать без экивоков?

Я молчал. В целом, моя первая встреча с герцогиней продвигалась успешно, в то время пока мы с ней продвигались к какому-то сараю. Я его сначала даже не заметил, он был неказистым и выглядел заброшенным. Однако чем ближе мы к нему подходили, тем быстрее становились шаги герцогини. Я вдруг почувствовал, что мое присутствие ей мешает, и именно поэтому я решил не прощаться с ней, а остаться. Когда мы подошли к сараю совсем близко, Мария Августа встала между мной и дверью, повернулась ко мне и спросила:

— Вы любите голубей?

— Не знаю, — солгал я. Голубей я ненавидел, и не только потому, что этим жалким церковным созданиям навязали роль Святого Духа. Я ненавижу их, как и всех остальных птиц, за то, что они могут летать.

— Я их очень люблю.

Из сарая доносился шелест крыльев и воркование. А позиция, занятая герцогиней перед дверью, говорила о том, что она не желает, чтобы я вошел внутрь.

— Не будете ли вы столь любезны подождать меня здесь? — спросила она.

— Разумеется, ваше высочество.

Она вошла в сарай, а я задумался. Что такое она может делать в голубятне, о чем мне не должно быть известно? Вряд ли она стала бы встречаться в таком месте с каким-нибудь любовником. И по всей вероятности она не ест голубей в сыром виде. Но как бы то ни было, она очень скоро вышла, держа в руках голубя. Клюв голубя был слегка загнут вверх, должно быть, какой-то врожденный дефект. Она, совершенно не обращая на меня внимания, сделала несколько шагов в сторону крепостной стены и подбросила голубя очень высоко вверх. Птица сначала принялась летать небольшими кругами, поднимаясь все выше и выше, круги делались все шире, а потом, уже почти исчезнув из поля моего зрения, взяла курс на юг. Герцогиня внимательно следила за голубем, и только когда он стал уже невидим, подошла ко мне и, широко улыбнувшись, непринужденно, словно и не сделала ничего странного, спросила: