Иван Клима - Час тишины

В бригаде они сошлись случайно, все были из разных мест, и каждый до этого занимался чем-то своим. Худой Полда с низким, вечно хриплым голосом был трубочистом; мастер, у которого он учился, пророчил ему смерть не позднее, чем в сорок лет, как это и приличествует каждому трубочисту: то, мол, что у тебя на руках да щеках, то и на легких — перспектива черных легких испугала Полду; а сейчас он дышал серой цементной пылью — выбирать не приходилось. Амадео был наполовину итальянец, правда, отца он своего почти не помнил; в грамоте был не силен, зато знал толк в лошадях. Год учился столярному ремеслу, полгода сапожному, для него не составляло труда открыть любой замок, пел печальным баритоном итальянские песни, чертыхался — «О, мадонна миа!» — и рассказывал бесчисленные истории о ворах и многоженцах, хотя сам так и не женился.

Пили пиво, пили быстро, будто наверстывая упущенное время и хорошее настроение.

— Однажды, — рассказывал Полда, — лезу я на крышу, оглядываюсь, а внизу под лестницей дамочка в шубке, волосы распущены: «Пан трубочист, духовка у меня не печет».

И все уже знали, что будет дальше. Алехин предложил Павлу:

— Сыграем партию?

Он не мог долго высидеть без этой королевской игры, встал, принес шахматы.

— Знаете ли, дорогая, это все оттого, что у вашей духовки тяги нет.

Все засмеялись.

— Я зайду к вам да гляну.

— Играй белыми, — предложил Алехин, — сегодня ночью я придумал интересную оборону.

Алехин, собственно, не принадлежал к их компании ни по возрасту, ни по положению, ни по происхождению. Его отец был богатым архитектором, но с отцом он разошелся еще в начале войны и с тех пор кормил себя сам. Торговал хмелем, сидел в бухгалтерии и выплачивал зарплату рабочим, которые покровительственно не замечали его «с высоты своей физической силы», монтировал телефоны, украшал витрины в торговом доме, потом влюбился в племянницу владельца, они поженились; девушка из лучшей семьи, с непорочной репутацией; он надеялся, что с ней переживет безнадежность военных лет, а также спасется от угона в рейх, но уже через год она спала с другим, и все стало еще более безнадежным, и когда он попал под тотальную мобилизацию — особо и не сопротивлялся.

— Ну и сучка же оказалась, — заканчивал Полда. — Пришел я домой, будто оплеванный.

Перед каждым из них стояла новая рюмка, на этот раз с ромом. Шеман встал.

— Товарищи, — сказал он, — за нашу бригаду и за Алехина.

Прозвучало это как-то уж слишком торжественно, но все они уже подвыпили и нарочитости не заметили. Павел пил редко, и всегда, когда он пил, им сначала овладевала какая-то невыразимая тоска: будто был он единственным пловцом на тонущем корабле, а тонул корабль в море песка: шум песка, вихри ветра и какое-то внезапное затишье; человек приходит и уходит, не знает — откуда, не знает — куда. Но постепенно грусть обычно спадала, его начинали больше, чем всегда, трогать житейские вещи и люди, сидящие вокруг него, — и тогда он ощущал подъем, в нем нарастал прилив дружеских чувств.

— Погоди, я тебе кое-что расскажу.

Он вспомнил, как однажды он предавался фантазиям о дельфинах и о стеклянных дворцах, и это показалось ему очень смешным:

— Страшно я любил фантазировать! Выдумывал вещи, которых никогда и не видывал.

Амадео запел — старая, вконец разбитая гитара, печальный баритон. Кто, собственно, учил его петь эти песенки, если он и отца-то своего не знал и никогда не видел земли, о которой пел.

— Не знал, зачем жить, — продолжал Павел. — Болтался по деревне да еще стрелял уток. Поэтому и выдумывал.

— А теперь знаешь, зачем жить? — спросил Алехин.

— Теперь? Теперь, конечно.

У него была жена, была своя бригада, но дело, собственно, было не в том — многого ли он достиг, — а скорее в самом времени, которое ставило перед всеми определенную цель. Каждое действие, казавшееся ему ранее бессмысленным или не имеющим со всем остальным ничего общего, сейчас было куда-то направлено. И работа, и самое обыкновенное собрание, и чтение газет, и стенгазета, и цвет рубашки, и значок на лацкане, и форма обращения к товарищу, и дружба — все это имело смысл и давало жизни новое наполнение.

— А как же я намучился из-за господа бога, — сказал Павел, — глупее ребенка был…

Его партнер на мгновение оторвался от шахматной доски— узкое интеллигентное лицо, усталые запавшие глаза; Шеман рассказывал, что, проходя ночью мимо его окон, он не раз видел в них свет — наверняка по ночам читает.