Иван Клима - Час тишины

В конце концов за все случившееся ответит этот «элемент» Алехин, утешал он себя. С этим его происхождением… другого мнения и быть не может. Так ему и надо… Гнал и гнал… нет, ему не отвертеться.

Да, люди не любят его, прикидывал Шеман со все большим злорадством, Алехин срывал нормы. Только б поскорее избавиться от этих мешков!

Надо бы созвать актив, пришло ему в голову. Дадим пару обязательств, стены поставим снова. Снова и лучше, сказал он себе. И, конечно, надо сделать плакат! Я сделаю их даже несколько. Они тоже должны возыметь свое действие.

Однако беспокойство не исчезало. Не нужно было связываться с этим Банясом. Нехорошее это дело. Похитив эти мешки, Шеман, собственно говоря, перечеркнул все, что делал до сих пор и о чем говорил. А ведь люди его выбрали, оказали ему доверие.

Но ведь в мыслях-то у меня ничего плохого не было! Разве я для себя? Мне этот цемент совсем не нужен. Думал, пусть пойдет на что-нибудь хорошее. Здесь-то уж и строить негде.

Конечно, он хотел сделать доброе дело. Помочь товарищам.

Пробило половина десятого, волнение его все нарастало. Взять сейчас и поднять телефонную трубку: установите к десяти вечера пост на заднем дворе! У машины будут погашены огни. Да, подстроил я сам… Хотел поймать этого элемента на месте преступления.

А кто перетаскал мешки?

Да, кто их туда перетаскал и все подготовил?

Он погасил свет и потихоньку запер за собой дверь. Темно хоть глаз выколи. Он споткнулся о ржавеющий отбойный молоток. Ну, и порядок!

Шеман миновал несколько строящихся домов, за последним уже раскинулись луга; даже деревья на этом участке еще не успели повалить, пока что свозили сюда глину, сваливали мусор.

На одной из куч высоко торчали доски, он ощупал во тьме их влажную поверхность: нет, все в порядке, мешки лежали, как и раньше, и это немного успокоило его.

Никто никогда не догадается, уговаривал себя Шеман. Он сел на грязные доски и стал ждать. Слышал, как медленно падают с деревьев одинокие капли; вскоре вдали загудел мотор. Волнение сжало горло, он побежал навстречу этому звуку.

Машина остановилась прямо перед ним. Из кабины высунулась голова.

— Ну?

— Все в порядке, ясное дело.

Ему хотелось сказать, сколько волнений он пережил, но машина уже тронулась и подъехала прямо к куче мешков.

Из кабины выскочили двое мужчин и торопливо стали сбрасывать доски. Действовали они на редкость ловко и уже через минуту сорвали толь. Шеман хорошо видел Йожку Баняса— тот стоял в кузове и внимательно всматривался в темноту. Один из мужчин подал ему первый мешок цемента — по всему было видно, что все скоро кончится.

Этот умел делать дела, восхищался Шеман. Такой элемент не пропадет. Всегда найдет дорожку, на которой кто-нибудь рассыплет для него денежки. А я, дурак, еще помогаю ему.

Но скоро им придет конец, подумал он злобно. Мы их быстро ликвидируем.

Еще только светало, воскресное утро, везде полная тишина, белый потолок, и на нем ползущая муха. Павел прикрыл глаза, внезапно его охватила тоска: от этой тишины, от белого потолка, от начинающегося дня, от недавно обрушившейся стены, от беззвучно приходящей пустоты…

Надо бы сегодня поправить порог, со стены ему тихо улыбался, показывая зубы, голубой парнишка со шляпой в руке, словно в его обязанности входило каждое утро оповещать его:

Стены еще пахли сырой известкой, они жили здесь всего несколько недель, а два года провели в маленькой двенадцатиметровой мансарде, окна на железнодорожные пути, скрипели тормоза, вагоны сталкивались друг с другом, стрелочники пересвистывались, а когда в комнате гасили свет, по стенам беспрестанно мелькали огни проходящих вагонов, огни фонарей, раскачивавшихся в руках железнодорожников, и каждую минуту вспыхивали веером и снова угасали искры.

Все это не очень мешало Павлу, но Янку угнетала теснота закопченных стен и душил воздух, пропитанный сажей. Она мечтала о собственном домике, где можно было бы и поставить сервант с блестящими стеклами, и положить дорожки из узеньких лоскутков материи. Да и теперешняя жизнь все еще была далека от той, которая возникала в ее всегдашних видениях. Она представляла себе светлую канцелярию, легкие движения пальцев по клавиатуре пишущей машинки, запах духов, два кожаных кресла — на одном из них, положив ногу на ногу и с сигаретой в руках, сидела бы она, на большом столе — два телефонных аппарата. А пока приходилось работать на пыльной текстильной фабрике, старые машины непрерывно грохотали, чуть не по восьми часов в день она не слышала ни единого человеческого слова и вдыхала горячий, полный пыли и тонких волокон воздух. Ей так всегда хотелось, чтоб у нее был собственный домик, и вот наконец-то это осуществилось; домик уже был — пусть в полуразрушенном городке, чуть не на самой границе, в получасе езды автобусом от работы, без окон, но все-таки свой. От старых хозяев осталась лишь лампа, сломанная супружеская кровать да кухонные занавески с голубым пареньком; пол был прогнивший, изъеденный грибком.