Наталья Арбузова - Можете звать меня Татьяной

Пришла к избе. Солнце садится, в стеклах отражается, слепит глаза. У калитки старенькая легковушка – газик. В горнице сидит осанистый дядя в сапогах. Марья стоит перед ним как лист перед травой. Усталая Ирина присела на скамью. Серьезный мужик серьезно и начал: «Ну вот что. Нам шаманство это ни к чему. Руками тут орудуете, наговоры наговариваете». Марья молчит, возражать не смеет. Видать, большое для нее начальство. «И прежних хозяев нам не надо. Эко диво – островцовская барышня. Помирать пора, а всё барышня». Тут Ирина возмутилась: «Помру, когда время придет. Вас не спрошусь. Поживу в деревне до осени, там уеду в Москву». Москва произвела на сердитого впечатленье. Он встал и сказал уже потише: «Скатертью дорожка». Шагнул через порог, пригнувши голову. На улице не сразу, но завелся мотор, и газик отчалил. Ирина даже не спросила Марью, кто таков. Отца покойного повидала, а тут какая-то шишка на ровном месте.

Уж лето близилось к концу. На задичавшей яблоне во чистом поле поспели мелкие горчащие яблоки. Рябинка у калитки закраснелась, крапива зацвела сорной пыльцой и перестала стрекаться. Тут привезли к Ирине в коляске мотоцикла девочку – та глубоко поранила пятку битым стеклом. Ирина подстелила клеенчатую скатерку, положила больную ногу на высокие подушки. Промыла водой и водкою, натолкла в рану мытого мятого подорожника. Прилепила сверху чистый лопух. Кровь всё текла по ноге с загрубевшей коленкой. Струйкой текла. Марья Лыкова и мать девочки стояли над душой. Ирина осерчала. Дунула, плюнула поверх лопуха и заговорила наугад:

Нил дунул, плюнул – лопух завял.

Нил дунул, плюнул – нейдут кровя.

Нил затворил – ему не перечь.

Заговорил Нил: кровям не течь.

Откуда что взялось – кровь под лопухом свернулась. Марья с матерью девочки переводили глаза с излеченной ноги на целительницу. Та поклонилась и пошла прочь из избы. Тоже мне нашелся Гришка Распутин в юбке. Когда, обошед задами остатки деревни и немного успокоившись, возвратилась, девочку уже увезли. Марья, заикаясь, поведала Ирине: Нил действительно существовал, Марьин дед о нем рассказывал. Нил заговаривал кровь, а что еще мог – дед от малолетней Маши утаил.

Осень дунула, плюнула – Ирина перебралась в Кострому к дочери Анне. Правнук Иринин Игорь заметно подрос. Анна проговорила, вздохнувши: «Ладно, крести. Не то люди осудят. Говорят, ты у нас знахарка». – «А ты кликуша, - засмеялась Ирина. – Обе мы хороши. Ты права, с крестом спокойней». И окрестили будущего гражданина штата Техас Джорджа Рогожкина в белой церкви с узкими оконцами по православному нашему обряду. Восприемницей от купели была мать той девочки, что летом пятку стеклом пропорола. Врачуй дальше, матушка Ирина. Никто о тебе худого слова сказать не посмеет. А этот, на газике? да ну его, нехристя. Уезжала Ирина поездом в ветреный октябрьский день. Провожала одна Анна. Нет, неправда. Провожала добрая слава. Провожала островцовская земля, притаившаяся под бетоном военного аэродрома. Провожал призрак господского дома с колоннами, тени столетних лип. И летел за составом теннисный мяч, посланный из прошлого девичьей рукой. Летел, покуда не растворился в холодном тумане.

В Москве Иринина дочь предательница Елена давно оставила государству комнату в коммуналке, что получила путем размена, выселив мать в коммуналку же. Они с мужем и дочерью Ксенией жили в трехкомнатном кооперативе. Богатые нефтяные семидесятые годы – эпоха кооперативов. Могла бы Еленушка и не трогать мать с места. Ладно, всё хорошо, что хорошо кончается. Кроткая Татьяна со вторым мужем Вадимом Сугробовым жила у речного вокзала так тихо и дружно, что о ней и сказать-то было нечего. Зато о сыне ее Павлике ой много чего можно было сказать. Дубровка у речного превратилась в его родовой парк. Павлик повадился туда ходить один – брат записался в авиамодельный кружок. Иной раз вся их авиамодельная компания заявлялась в Павликовы владения. Жужжали, крутились на веревочках самолетики. Павлик смотрел ради вежливости, а видел лишь, как кружились в воздухе темные пожухлые листья дубов, ему принадлежащих. Расступались перед Павлом аллеи, и белел барский дом, полный сокровенных воспоминаний. Кому там бабушка Ирина в будущем завещает тогда уже приватизированную квартиру – тьфу и ногой затереть. Павлу досталось островцовское наследство. Ихние гены. И стихия стиха захватила Павла.

Смуглый отрок бродил по аллеям, у озерных грустил берегов. Смуглым Павел был в мать, в Татьяну. Петруша – тот посветлее. Грустил Павел не у озерных, а у речных берегов. Но что настроение у него было пушкинское – так это точно. Непростая островцовская наследственность в данном конкретном случае проявилась еще и таким образом. Отчим у Петра-Павла был что надо. Среди людей опасных профессий плохих парней не встречается. Касается и летчиков, и шахтеров. Но, кто что ни говори, Петруша рос сугробовским мальчиком, а Павлиик островцовским. Через три поколения пробился росток. В дуплах дубов у речного вокзала хранились лично для Павлика рассыпающиеся послания из прошлого. Он повторял отрочество прадеда своего Алексея Федорыча. Тому гимназический товарищ посоветовал: «Пиши, мой милый». Не осмелился. Писать стал Павлик.