Юрий Андрухович - Московиада

Потом наглейшим образом вытащив из кармана твой кошелек и посветив своей фосфоресцентной брошкой, пересчитал деньги.

— Маловато, — сказал будто бы сам себе. — Бедно живешь, сынок, да? Ага, билет! — И, глянув на цену билета, очевидно, остался доволен. — Пока! — он махнул тебе рукой и, поблескивая брошкой, уверенно пошел туда, откуда вы только что прибежали, то есть на выход, надеясь, наверно, успеть вовремя выбраться из этого «Детского мира» или где вы там уже очутились.

Ты скрежетнул зубами, вмиг почувствовав все: что колено распухает с сумасшедшей скоростью, что температура опять подскочила и тебя начинает ужасно знобить, что алкоголь выветривается и скоро даже он не поможет.

— Я больной и раненый, — произнес ты во тьму коридора.

И услышал, как откуда-то из темноты хохотнул твой соперник. Он уже отошел довольно далеко. Его смех становился все более несдержанным и идиотским. Безумные всплески этого смеха, раздражая, налетали на тебя, лежащего. И ты, преодолевая все, пополз ему вослед. Битые кирпичи с кусками проволоки переворачивались под твоим животом. Смеху становилось все больше, он переполнял коридор, выливался из него в какие-то боковые проходы, он звучал все унизительней и победней. Смех был таким, что только ради него стоило бы ухайдакать старого клоуна. Смех был раскатистый. Казалось, ничто и никогда не заставит его остановиться. Это был не просто смех. Это была стихия… Которая внезапно прервалась нечеловеческим криком. Среди удушливого, тесного хохота вдруг зародился сумасшедший крик. Возможно, так кричат звери, напоровшись на нож. Возможно, так кричит отрубленная свиная голова.

Ты, наконец, смог подняться. А крик не утихал, и ты побрел на него, хромая и сплевывая, а крик набирал каких-то новых качеств — все больше ужаса и отчаянья в нем становилось. Он ни о чем не просил, потому что уже ни во что не верил, этот крик.

Положение и вправду выглядело безнадежным. Ты понял это, когда метров за тридцать надыбал разинутый в полу люк, из глубин которого и взывал твой несчастный барон. Конечно, он свалился сюда, слишком захохотавшись и даже не смотря под ноги, что было его роковой ошибкой. Сейчас он из последних сил висел, ухватившись за проржавевшие крючки арматуры на глубине где-то так метров двух от поверхности люка, над бурным и крайне вонючим потоком канализации, о чем свидетельствовал лишь блеск его золотого зуба, неугасимо горевшего в его раззявленной орущей пасти. Он старался карабкаться вверх, но тяжелые трясинные воды не отпускали его, погруженного уже по пояс.

Снизу он увидел тебя, склоненного черным силуэтом над его ямой, и перестал верещать.

— Сынок, вытащи меня, — попросил охрипшим голосом.

— Вряд ли что-нибудь из этого выйдет, старик, — уверил ты его. Но, видно, разочаровал своим ответом.

— Сынок, ну не подыхать же мне, а? В говне, сынок? А? — он перешел к мольбам.

— У всякого своя доля, — вздохнул ты.

— И свой шлях широкий, — добавил он. — Помоги, слышь, землячок, вытащи меня! — Ему приходилось изрядно напрягать свои голосовые связки, чтобы перекрикивать бурление ужасных вод под собой.

— А как бы я, по-твоему, мог это сделать? — поинтересовался ты, чтобы немного взбодрить его перед смертью.

— Ты спустись сюда, будь добр, ниже, слышишь, вон, по трубе, тогда достанешь рукой мою руку, понял? — Говорить ему было все трудней, — раз за разом приходилось выплевывать какие-то канализационные сгустки, но он еще поблескивал своим золотым зубом.

— Я, наверно, именно так и сделал бы, старик, но что-то колено разболелось, — опять разочаровал его ты.

— Ну извини, ну брось ты шутить, земеля, ну дай руку, слышь?!

— Не дам, — твердо пообещал ты. — Будешь в аду — передавай привет. А я все-таки пойду отсюда. Слишком воняет!

И демонстративно, хоть он, наверно, и не видит, ты затыкаешь нос. А он опять в крик — ведь что ему остается — и погружается все глубже и смертельней в бурые, темные, жуткие, теплые московские отходы.

А ты отдаляешься от люка и жмешься к влажной стене коридора, потому что еле стоишь на ногах и слышать не можешь этого крика, а от вони у тебя перехватило дух, и ты чуть не плачешь, потому что тебе жаль-таки старого сукиного сына. С последними его воплями, заклинаниями и захлебываниями гаснет твоя надежда вернуть себе хотя бы авиабилет…

Он барахтался еще минуты три. Довольно сильным оказался. Но наконец-таки отпустил, отцепил судорожные пальцы и скользнул вниз, и объяли его воды до души его, и все затихло в темном подвале Москвы, и только ты, фон Ф., в нем остался, размышляя о том, есть ли хоть капля твоей вины в его преждевременной смерти или должен был ты, рискуя собой, все-таки спасать его аристократическое злодейское тело. И о том, что когда-нибудь, вычищая забитые говном протоки городской московской канализации, бригада лимиты в кислородных масках обязательно выроет из ила его брошку, или золотой зуб, или кошелек — полуистлевший, разбухший, набитый всякой мелкой гадостью…