Меша Селимович - Избранное

— Люди меняются,— сказал он.— Но к худшему.

— Не может быть,— горячо возразил я.— Если они не стали лучше, то по крайней мере поумнели. Поняли, что надо как-то между собой договариваться, не то все полетим в тартарары.

— В тартарары все равно полетим,— равнодушно заключил Сеид Мехмед.

Мне хотелось спросить у него, почему он такого плохого мнения о людях, что с ним произошло, что ему сделали люди, почему он скрывается ото всех, от чего бежит? Но он никого не пускает к себе в душу. Прокаркает, как зловещая птица, и улетит.

Сеид Мехмед пошел в соседнюю комнату, предоставив мне самому отвечать на свои вопросы.

Я не могу ему верить, сердцем я отвергаю его черную безнадежность, она противна жизни, противна людям. Всем людям. Живи на свете хоть один добрый человек, я поверил бы в него сильнее, чем во всех прочих, вместе взятых. Но он не один. Добрых людей больше, чем злых. Гораздо больше! Злые только слышнее и ощутимее. Добрые молчат.

А нельзя ли сделать наоборот?

С Рамизом бы поговорить об этом. Он наверняка сказал бы, что люди станут лучше, без этой уверенности его жизнь лишилась бы смысла. Пусть слова прозвучали бы и не очень убедительно, я все равно поверил бы ему. И ради него, и ради себя.

Махмуд ждал меня на улице, промокший до нитки. Дождь шел целый день.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего, стою. Был в кофейной, там душно, сидят на головах друг у друга — дождь, деваться некуда.

— Пойдем ко мне?

— А чем здесь плохо?

Мы зашли в подворотню и стали смотреть на дождь, на капли, подпрыгивающие на булыжной мостовой. Скоро ноги у меня промокли, и мне уже было безразлично, идти или оставаться.

Какими люди будут завтра, лучше они станут или хуже?

— Ну и погодка,— говорит Махмуд, утирая лицо платком.— Не люблю я дождь, не люблю ветер, не люблю холод. Ходишь несчастный, кашляешь, поясница болит, душа болит. Но и летний зной тоже не люблю, ну его к бесу. Есть ли на земле край, где всегда весна?

— Не знаю. Может, и есть.

— Я такого не встречал. А нашел бы, стал бы там жить. Здесь горе одно. Или солнце печет, или мороз щиплет. Беда. Особенно перед дождем. Свихнуться впору. Вот вчера вечером лег, па́рит, вижу, погода меняется, дышать нечем, спать не могу, и на улицу идти уже поздно. Жена стонет, вздыхает, ворочается. «Да угомонись, будь ты неладна,— говорю ей.— Только глаза закроешь, ты тут же и разбудишь!» — «Нехорошо мне, вот и верчусь,— отвечает,— видишь, погода какая, впору задохнуться». Что будешь делать, сон не идет, глаза как плошки, в голове колготня, я и дал мыслям волю, раз все равно унять их не могу. И думаю, сколько же людей в городе сейчас лежат и буравят темноту, как я, сколько спит, сколько, прошу прощения, делом занимается, сколько с душой расстается, сколько на свет рождается. Да, сколько на свет рождается! И взбрело мне в голову сосчитать, сколько жителей у нас было в прошлом году, сколько будет через год. Мысли мешаются, путаются, как кудель, никак не распутать, встал я, зажег свечу и давай считать на бумаге. И вот что у меня получилось: в нашем городе примерно шесть тысяч домов, в каждом доме примерно трое детей. За три года дети прибавляют в весе три окки каждый. Восемнадцать тысяч детей умножить на три окки, получим пятьдесят четыре тысячи окки человечьего мяса.

Меня потрясла эта гора мяса, выросшая за один год.

— Побойся бога, детей считаешь на окки, как ягнят,— засмеялся я.

— Не ягнята это, а дети, в том-то и дело! И каждый год подрастают, каждый год новые появляются. Урожай на полях может обмануть, а людской род — никогда. Сейчас их восемнадцать тысяч, понимаешь?

— Что касается детей, понимаю, тебя — нет.

Он стряхнул капли дождя с бороды и с мокрых рукавов, недовольно качая головой и дивясь моей непонятливости.

— Вот что мне пришло на ум: детей в городе больше, чем взрослых. А родители обычно детям потакают. Теперь смотри: если бы у кого-то были деньги и он купил бы что-то для детей и распродал бы свой товар, то получил бы хорошие барыши.

— Если бы да кабы! Оставь свои фантазии, пожалуйста!

— Никакие это не фантазии. Скоро в Вишеграде ярмарка, и там можно было бы купить несколько партий детских свистулек. Пара за штуку. Если взять три тысячи, ну ладно, две тысячи, это две тысячи монет чистого барыша. Кто пожалеет две пары для своего ребенка?

— Есть вещи более нужные, чем свистульки.

— Более нужного не осилят, купят свистульки.

Неужели он до конца дней своих не выбросит из головы торговлю, барыши, сделки? Свистульки мог придумать только он. И умно, и глупо, и грустно, и весело — все разом.