Меша Селимович - Избранное

Ушел я, предоставив ему стоять столбом под дождем, и ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не хватил ли его удар. Дал бы бог! Как было бы хорошо, если бы он превратился в камень и навечно остался бы под каштаном недвижимым памятником нерассуждающей преданности! Это было бы чудесно, это было бы спасение, потому что холод сковал мне сердце, стоило мне отойти от него.

Разговаривая с ним, я не чувствовал страха, а оказавшись один, еле держался на ногах.

Прекрасно, вел ты себя геройски, сейчас будешь расплачиваться.

Однако я не раскаивался, не мог раскаиваться, а страх — что ж, пусть делает свое дело.

Бесчестным я быть не могу, но и смелости мне не хватает. Значит, буду дрожать от страха — с чистой совестью! Я не предполагал, что и такое бывает.

Махмуд ждал меня в конце улицы.

— Гнусная погодка, к счастью.

Он и не догадывался, насколько гнусная, но почему — к счастью?

— Недолго разговаривали.

— Мне показалось — долго.

— Что ему надо?

— Предлагал работу.

— Это хорошо.

— Чтобы я записал все, что Рамиз говорит в мечети.

— Это плохо.

— Джемал Зафрания послал.

— И что ты сказал?

— Сказал: не хочу.

— Зря. Надо было сказать: не могу, времени нет, болен, насморк, жена дома одна, рука опухла, а ты сразу — не хочу.

— Что сказал, то сказал. Назад не воротишь.

— Воротить можно, но не нужно. Сказал и сказал.

Вывод у него, как всегда, неожиданный. Объяснил он его так:

— Конечно, ты сказал глупо, зато честно. Сейчас он на тебя взъярится, но пусть хоть узнает, что не все люди трусы. Я никогда не осмеливался перечить, а хотел бы, не могу тебе передать, как хотел бы. Противно всю жизнь труса праздновать! Конечно, проживешь дольше, да не знаю, стоит ли? Для меня стоит — все одно иначе не могу, потому и не пытаюсь. Взбешусь, выругаюсь, выпалю «нет», выпалю «да», но все про себя, вслух-то не смею, все про себя, чтоб только не лопнуть с досады и муки. Однако, пока слова наружу не вышли, это не в счет. У тебя вышли. Навредит тебе это, конечно, но, брат, честь тебе и слава! Будь ты умнее и подумай, ты никогда не сказал бы так и спал бы себе спокойно, а теперь будешь ждать, когда топор на твою голову опустится, и я вместе с тобой. Ко мне и без того цеплялись, а сейчас будут думать, что мы с тобой заодно. Да ладно, пускай, я не жалею. Ведь ты мне друг!

Беда большая, утешение слабое. А расхрабрился-то! Говорю ему в шутку:

— Тебе с муфтием дружбу водить, не со мной!

— Твоя правда, пропади он пропадом. О пользе не говорю. Пользы было бы больше. Зато для души ты как раз по мне. Ничего в тебе нет особенного, но человек ты хороший, вспомнишь — и тепло на сердце делается. Одно горе от тебя и страх, да что поделаешь!

Я вспомнил, как он говорил о своей жене. И обо мне он мог бы так же примерно сказать: балда, нескладеха, в трех соснах заблудится, голь перекатная, сейчас дурной, а был еще дурнее, любое дело провалит, угодит в любую западню, только расставь, и себе, и другим в тягость, нет, право, лучшего друга не сыскать!

Но сейчас ему было не до дружеских излияний, от которых я охотно бы отказался в пользу какого-нибудь своего недруга. Встревожила его угроза сердара Авдаги, а еще больше мой ответ, однако о своем предприятии он не позабыл. И тут же взялся подстегивать меня с продажей моего пепелища. «Пока с тобой ничего не стряслось»,— сказал он серьезно.

Мы принялись за дело, быстро договорились о продаже, оформили, что надо, в суде, торопились, будто я бежать собрался. Неожиданно меня охватила беспричинная грусть: пустырь мне был не нужен, просто я окончательно рвал нить, связывающую меня с тем, что давно уже перестало существовать, но что когда-то, возможно, и существовало. Зачем мне пепелище? Хранить тени? Под нашим небом все связи недолговечны и мало что переходит от поколения к поколению. Но в какую-то минуту мне захотелось сохранить эти тени, показалось, что потом я пожалею, если не послушаюсь своего сердца. А если послушаюсь, тоже пожалею — к чему горевать о прошлом, которого больше нет.

Махмуд ждал, когда я получу деньги, не подозревая, к счастью, о моих раздумьях, потому что его хватил бы удар, знай он о моих колебаниях.

Когда все было кончено, Махмуд расправил плечи, поднял голову, помолодел, глаза его горели вдохновением, от радости он ничего вокруг себя не видел, а я ушел в себя, подавленный и расстроенный.

Покупатель глядел на нас с удивлением, и стряпчий в суде глядел на нас с удивлением, как на дурней, какими мы и были.