Меша Селимович - Избранное

Я повернул голову и зарылся лицом в горячую подушку: что со мной сделали?

И за что?

Только за то, что я был глуп, что был пьян, что разозлил их? Или за то, что я сказал им то, о чем сам и не думал? За то, что сказал то, что думал? Если так мстят воробьям, как же тогда поступают с ястребами? Кто они? Разнузданные безумцы? Слабоумные маньяки? Звери?

Я, червяк, мелкий и ничтожный, что я мог сделать им, слонам? Какой ущерб я мог им нанести?

Я — кулак, ударяющий в стену.

Я — удар, от которого больно тому, кто бьет.

Я — песок под их ногами, птица, немеющая от тени ястреба над лесом, червяк, которого клюет курица, чуть только он вылезет из своих подземных ходов.

Я — маленький человек, забывший о том, что он маленький. Их оскорбило то, что я осмелился думать.

Зачем им понадобилось мне мстить? Чтобы нагнать на меня страх? Чтобы другим было неповадно? Чтобы поизмываться над слабым? Чтобы запретить думать? Чтобы запретить говорить?

Ни на один вопрос я не находил ответа. Меня привела в ужас бессмысленная жестокость расправы. Где мы? В каком мире живем?

Или, может, это сон: разве наяву возможен такой бред?

Увы, сон воплощает наши желания, а жизнь пробуждает от сна.

Знали ли вы об этом, десятеро моих погибших товарищей по днестровским плавням, когда к вам пришло пробуждение и — тоска? «Все пройдет»,— говорил тихий Ибрагим Паро. Но разве это утешение? Пройдет и радость, пройдет и любовь, пройдет и жизнь. Разве только и надежды на то, что все пройдет? И все же пройдет — и этот стыд, и этот ужас, и эта пытка, из-за которой я готов умереть, не сходя с места.

Я прижался к Тияне, надеясь, что любимая избавит меня от страха перед наступающим днем. Не просыпаясь, она почувствовала меня и подвинулась, чтобы мне было удобнее. Я вдыхал запах ее волос и безмолвно шептал, глотая горькие слезы ярости: «Милая, пройдет и это. Забудь все, что ты видела. Не пробуждайся от своих мечтаний ни завтра, ни до конца своих дней. Нам будет снова хорошо, забудь то, что ты знаешь. Забуду и я, если смогу».

Но, может быть, я постараюсь не забыть. Я не хочу отказываться от себя только потому, что в мире существуют дикие звери. Они унизили меня, унизили чужими руками, у них для всего есть подручные, извечные слуги без души и совести, такие же, как и они сами; разница лишь в том, что у хозяев есть право приказывать, есть власть над людьми, хотя мне, наверное, никогда не понять, какая и откуда. Все над ними насмехаются, все их презирают, но все — боятся. Я тоже презираю их и тоже боюсь.

Они унизили меня, оплевали, вымазали в дерьме, но я не сдамся. Они принадлежат к чужой, вражеской земле, и я сам виноват, что пути наши пересеклись. У нас нет общего языка, нет общих мыслей, нет общей жизни.

Я, безрассудный воробей, отправился в гости к ястребу! И конечно, едва унес ноги.

Больше такого не случится. Дважды эту ошибку я не повторю. И если сегодняшняя пытка заронит в мою душу семена ненависти, виноваты будут они.

Я чувствую на своем лице ласковое, трепетное прикосновение погожего весеннего дня. Но глаз не открываю, хочу продлить ночь. Пока они думают, что я сплю, меня нет, для них по крайней мере.

Я слышу, как шепчутся Тияна и Махмуд. Он принес травы, что силы возвращают, и мазь от ушибов. Травы, говорит, отличные, без обмана, он одно время сам промышлял лечебными травами, в Турции жил этим, у них там травы не похожи на наши, но нужда заставит, мигом разберешься, что к чему. Он верит в травы, убедился и на себе, и на других в их целебности, да и неудивительно, ведь в них солнце, вода и разные там соли, и все это перемешивается и течет по стебелькам и выходит что твоя ракия, крепче или слабее, чистая как слеза. За мазь он не ручается, ее делал травник Фехим, для кого — он ему не сказал, чего зря болтать, а не ручается потому, что Фехим сам мучается язвами на ногах и вылечиться не может, где уж ему других лечить. Только мне об этом говорить не следует, пусть лучше я буду верить, вдруг да будет толк. Если не полегчает, самое верное средство — медвежий жир, правда, его сейчас не найдешь, неплохо и заячье сало, его он берется раздобыть.

Когда он ушел, Тияна кинулась искать что-то, открывала дверь, заглядывала под сундук.

— Что ты ищешь?

— Туфли твои. Стояли возле дверей.

— Может, ты их куда убрала?

— Нет.

И куда их можно убрать в этакой теснотище?

В комнату никто не входил. Кроме Махмуда Неретляка. Значит…

— А Махмуд не взял?..

— Как взял?