Меша Селимович - Избранное

Этот довод показался ему убедительным, и он без всяких околичностей ретировался.

На улице было темно, луна еще не вышла. Недолго пробыл я в гостях.

Значит, свершилось.

Чьи слова говорил я этим хмурым людям? Видимо, свои собственные, хотя я никогда не произносил их в такой резкой форме даже про себя. Конечно, и слова эти, и мысли жили во мне, откуда бы я их извлек, если не из себя самого? Пить мне нельзя, думал я, быстро хмелею и перестаю владеть собой. Но дело не только в пьяном угаре. Я говорил назло Зафрании, хотел ему досадить, а потом уже отступать было некуда. Он же сделал из меня шута горохового, дергал за ниточку как марионетку, и по его милости я разыграл роль дурачка-простофили. А ведь я считал себя умнее этого полуслепого недоростка! Да, опасное дело — считать себя умнее другого.

И вдруг меня осенило! Из тумана почти забытых воспоминаний выплыло серьезное лицо студента Рамиза, зазвучали слова, которые он говорил в мрачных хотинских лесах. Они врезались мне в память, и я бессознательно повторил их почти в тех же выражениях в самую неподходящую минуту.

Ну и ладно, где наша не пропадала!

Я был в той стадии опьянения, когда ноги еще не выходят из повиновения, но мысли разбегаются и их трудно собрать воедино. Я решил пройтись вдоль Миляцки — выветрить винные пары. А то Тияна начнет пенять как ребенку: «Господи, да разве тебе можно пить!» И кроме того, надо придумать, как ей рассказать о своих подвигах. Я от нее ничего не скрываю, не в силах скрыть — не скажу сразу, потом мучаюсь. Она чувствует любую перемену во мне, даже пустяковую. Самую невинную ложь чует. Поэтому придется все ей выложить, как бы мне это ни было неприятно. «Ну, герой!» — отзовется она на мой рассказ. Только что сказать? Что Зафрания сделал из меня шута горохового? Что я нарочно бросил им в лицо то, что давно меня мучило? Что был пьян и сам не знал, что говорил? Где здесь правда? Во всем понемножку?

Говорил я вещи справедливые и верные, я и впрямь так думаю, хотя говорить этого не следовало бы. Сам я никакого удовольствия не получил — осталось только чувство стыда, переворота в головах людей мои слова не произведут, все будут думать так, как думали до сих пор.

Глупо, ненужно, бесполезно. И виноват один Зафрания!

Вот чертов педераст, продал ни за понюшку табаку! «Бойся их как огня!» — поучал Смаил Сово, а может, и другой кто, я теперь все приписываю погибшим товарищам. И еще тот человек говаривал: «Откровенное скотство еще не скотство, а вот тот, кто скрывает свое скотство, он и есть самый что ни на есть последний скот!»

Да уж, я в этом убедился как нельзя лучше!

Впрочем, плевать. Кто знает, может, это и к лучшему. Буду себе служить у прижимистого, трусоватого и доброго Моллы Ибрагима, писать прошения и жалобы, письма солдатам, а в солдатах никогда недостатка не будет, как и в войнах. Это даже лучше, чем если бы я получил другое место. Сейчас от меня никто не зависит, я всего-навсего посредник и могу себе позволить жалеть и утешать людей в их реальных и мнимых бедах. Я всегда на их стороне. Для меня было бы сущей мукой судить людей даже в малости. Как рассудить бывшего австрийского пленного с его преемником? Все кругом так перепутано, что трудно признать одного полностью правым, а другого — полностью виноватым. (Очевидна лишь несправедливость, унижающая и убивающая людей, но ее никто не трогает.) Вот и прекрасно, подумал я весело, сегодня я вынес себе приговор: никогда никого не судить. И слава богу! А сказал я правду. Конечно, правду эту я увидел снизу, да и как же я еще могу смотреть? Тем, кто наверху, она видится по-другому. Так, черт побери, и получается, что у каждого своя правда, но, в конце концов, может, это и хорошо (непонятно только, почему ее зовут правдой?), ведь, будь правда одна-единственная, можно было бы помереть со скуки, а самое лучшее, когда чужая правда — неправда, тогда жить интереснее.

Ударившись в нехитрое мудрствование и найдя в нем некоторое оправдание для своего безрассудного выпада и какую-никакую позицию, а позиция дает ощущение правоты и смелость, я вздохнул свободнее и заторопился узкими улочками к своему дому. Улыбнусь с порога Тияне и скажу ей…

Я не успел придумать, что скажу. Голова моя затрещала под чьим-то кулаком; падая, я услышал топот множества ног, словно били по барабану. Я потерял сознание.

Не знаю, сколько я лежал, сколько продолжался этот сон без сновидений, подаренный мне чьим-то кулаком. Очнувшись, я смутно увидел над собой луну, и тут же мои веки снова опустились, тяжелые и омертвевшие.