Меша Селимович - Избранное

Он упорно держится в рамках снисходительной учтивости.

— Что же за пороки я скрываю? — спросил он, улыбаясь.

— Те, о которых мы не знаем. Ведь людей без пороков не бывает!

— Выходит, бывает. У меня нет пороков. Ни одного.

Взгляд спокойный, речь спокойная, врет без зазрения совести.

— Это для меня новость!

— Что ж тут удивительного? Все в руках божьих, бог сотворил меня таким.

— Безгрешным?

— Без грешных пороков.

— И ты серьезно?

— Совершенно серьезно. Ты что же, не веришь в божью волю?

— Валить на бога и добро и зло — значит прятаться за его спину. Мудро, ничего не скажешь. На войне у одного обозника пропал как-то казенный табак. Стали его допрашивать, а он знай твердит, что табак пропал по воле божьей. Но люди-то видели, как он этот табак продавал — он выпивать любил. Выходит, по божьей воле он и пьяницей был.

— А как же? Конечно! — говорит он по-прежнему невозмутимо и весело, не принимая вызова. Меня охватывает ярость.

— Чепуха! Чем больше святых заслонов, за которые люди прячутся, тем больше простора для зла и бесчинств. Человек любит выдумывать причины, чтобы снять с себя вину и ответственность. Отсюда и рождается общая безответственность. Так человечество далеко не уйдет.

— Ты хочешь сказать, каждый сам для себя решает, что такое добро и что такое зло?

— Каждый! И никакое зло не может превратиться в добро лишь потому, что так считает большинство.

— А защищаться — значит тоже творить зло? Например, защищать веру.

— Защита и нападение часто одно и то же.

Зафрания и сейчас не перестает улыбаться. Из чего он сделан? Что это? Сила или бесчувственность?

— Неточно, но любопытно,— сказал он без всякого раздражения. Взял меня под руку и отвел в сторонку. Нас легко было принять за близких приятелей.

— Хорошо, что тебя люди не слышали.

— Ты думаешь, я боюсь? Я своих мыслей ни от кого не скрываю.

— Бояться тебе не из-за чего. Просто нехорошо. Вредно. Кто-нибудь возьмет и поймет превратно.

— А мне плевать, как меня поймут.

— Вот это напрасно. Здесь собрались лучшие люди.

— Лучшие? Ты, когда шел сюда, видел знаменосца Мухарема? Лучшие, может, с голоду пухнут. Или гниют в тюрьмах.

По его ликованию, которое он прятал под напускным смущением, и по наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что именно эти слова он жаждал от меня услышать. Для того он и привел меня в соседнюю комнату, чего я даже не заметил, для того и подначивал, рассчитывая, что по пьяной удали я наговорю глупостей.

Слова мои оскорбили, разозлили, разъярили гостей. Молла Ибрагим вертел тощей шеей, будто подавился живым угрем.

Но остановиться я уже был не в состоянии. Мошенник ошибался, полагая, что я малодушно уйду в кусты. Ничего ужасного я не сказал. И они это знали.

Я продолжал говорить, теперь я считал это своим долгом. Бояться я не боялся, но объяснить свои слова я должен. Кому-то ведь надо сказать. Нельзя же всем и всегда молчать!

— Я не хочу никого обижать (сказал я мягко), но меня потрясла судьба старого знаменосца. (Тут мне вдруг показалось, что я вроде бы трусливо оправдываюсь, и уязвленное самолюбие подкинуло мне более резкие слова.) Разве знаменосец хуже нас? (Снова уступка! Ведь хотел я сказать: вас! Вот беда!) А сколько таких, как он? Не думаем мы ни о живых, ни о мертвых. (Вот это точно, точно! Правду кинуть им в лицо!) Народ голодает, мучается, утопает в потоках крови, нищенствует на своей земле и бессмысленно умирает на чужой. Мои товарищи погибли под Хотином как собаки, сами не зная, во имя чего, и тысячи других горемык тоже. А вернись они — может, тоже стояли бы с протянутой рукой, как знаменосец Мухарем. Грех думать только о своем благе.

Молла Ибрагим проглотил своего угря и теперь, совершенно синий, мучался икотой.

А я лишь с последним словом понял, что наговорил бездну глупостей, без всякого повода и нужды.

Джемалу Зафрании и не мечталось, что его коварная месть удастся с такой полнотой. Мне некуда было деваться, каяться было поздно и бесполезно. Да и пошли они ко всем чертям, пусть я выставил себя круглым идиотом, зато они услышали то, чего давно никто им не говорил.

Хорошо же закончилась моя попытка повернуть свою жизнь к лучшему!

Гости помоложе и помельче бросились на меня с кулаками, оскорбленные до глубины души и за себя, и за отцов города. Джемал Зафрания урезонил их и вывел меня из дома.

— Зачем тебе это понадобилось? — с укором спросил он меня.

— Не мне понадобилось, а тебе. А сейчас проваливай, пока я тебе костей не переломал.