Меша Селимович - Избранное

— Это ты зажег свечу?

— Нет. Она горела, когда я пришел.

Ее поставили и зажгли чьи-то руки во имя успокоения и памяти об убиенном.

С тех пор в канун каждого праздника горели свечи на камне.

Я останавливался, взволнованный, и смотрел на крохотные трепетные огоньки, сперва они меня трогали, потом я стал гордиться. Это мой брат, его чистая душа горит огоньками, это его останки приводят сюда неизвестных людей, они зажигают нежное пламя в память о нем.

Он стал любовью города после смерти. При жизни его мало кто знал.

Для меня это было кровоточащим воспоминанием. При жизни он был мне всего лишь братом.

Верность памяти брата вернула мне дружбу Хасана. Может быть, в его словах и поступках и были какие-то скрытые причины, желание остановить меня на том пути, который он предвидел, или я обманывался, моя восприимчивость улавливала то, чего не было. Но так или иначе, в его дружбе я мог не сомневаться.

Он в моей — также. Я полюбил его, я был уверен в этом потому, что он стал мне необходим, я не мог ни в чем его упрекнуть, как бы он ни поступил и что бы он ни говорил, ибо все, что связано с ним, стало для меня дорогим. Должно быть, любовь — единственная вещь в мире, которую не нужно объяснять, которая не нуждается в отыскании причин. И тем не менее я это делаю хотя бы потому, чтобы еще раз вспомнить о человеке, который принес столько радости в мою жизнь.

Я привязался к нему (удачное слово: привязался, как в бурю на корабле, как при спуске в ущелье), ибо он был рожден, чтоб быть другом людей, он избрал именно меня и непрерывно, снова и снова приводил в восторг тем, что таким другом мог быть только он, казалось бы пустой и насмешливый на первый взгляд человек.

Я всегда считал, что друг — это человек, который тоже ищет опоры, половинка в поисках другой, неуверенный в себе, немного надоедливый, в меру докучный, но тем не менее дорогой, хотя и чуть поблекший, как собственная жена. А он, Хасан, цельный, всегда свежий и всегда другой, умный, дерзкий, беспокойный, уверенный во всем, что он предпринимает. Я ничего не мог ни добавить к его облику, ни отнять, и без меня и со мною он был тем, кто он есть, я не был ему нужен. Однако я не чувствовал себя ниже его. Однажды я спросил его, как вышло, что именно меня он одарил своей дружбой. Дружба не выбирает, ответил Хасан, она рождается сама по себе, как любовь. И не тебя я одарил, а самого себя. Уважаю людей, которые и в беде остаются благородными.

Я был благодарен ему за это признание, верил в его правдивость.

Но его дружба была особенно ценна для меня и из-за той ненависти, которая все более возрастала во мне. Не знаю, могла бы она заполнить всю мою душу, но так было лучше. С одной стороны я черный, с другой — белый. Таков был я, поделенный, но целый. Любовь и ненависть не переплелись, не мешали друг другу и не убивали друг друга. Они обе были мне необходимы.

Я вошел в жизнь Хасана по праву дружбы, по его доброй воле, но я обманывался, надеясь, что все в нем станет для меня ясным и знакомым. Не потому, что он что-то скрывал, но потому, что он был глубоким и темным колодцем, дно которого нелегко разглядеть. И не потому, что именно он таков, но потому, что таковы люди, тем более неуловимые, чем лучше мы их познаем.

Он взял отца в свой дом, окружил его вниманием, правда довольно странным, радостным, каким-то беззаботным, делал вид, будто его вовсе не тревожит болезнь старика, вел себя с ним так, словно тот был здоров, рассказывал обо всем ему: о чаршии, о людях, о делах, женитьбах, замужествах и даже о девушках, которые с каждым годом становились все краше, вероятно еще и оттого, что он сам становился старше, ах, как жаль, что отец их не видит, он понял бы, что они подобны райским гуриям. Старик вроде бы хмурился, но заметно было, как ему это приятно: видно, надоело поддаваться болезни, готовиться к смерти.

— В присутствии детей и стариков люди любят болтать всякие глупости,— как-то в сердцах сказал он, вспоминая, по-видимому, тот большой угрюмый дом, где он жил прежде.— Только вот мой своенравный сын обращается со мной как с человеком, все потому, что он меня, к радости моей, не уважает.

Хасан смеялся и платил ему той же монетой, считая, что имеет дело с нормальным, здоровым человеком.

— С каких это пор я тебя не уважаю?

— Давно уже.

— С тех пор как я покинул Стамбул и вернулся сюда? С тех пор как я стал бродягой, гуртовщиком? Ты несправедлив, отец. Я маленький человек, у меня обыкновенный ум, скромные способности, детям в школе никогда бы не ставили меня в пример.