Меша Селимович - Избранное

— Ты слишком много требуешь от себя. Достаточно того, что скорбишь.

Мысль его осталась для меня неясной, но переспрашивать я не стал. Опасался, как бы он не угадал, что происходит во мне. Не без причины возвращал он меня к скорби.

В чаршии, на улицах люди подходили к нам, я чувствовал, что все больше ног идет вслед за нами, все более глухо звучит их шаг, все гуще становится людская масса, я не ожидал увидеть их столько, я сделал это для себя, не для них, но вот мое уходило от меня, передавалось им. Я не оглядывался, чтоб увидеть их, но всем сердцем ощущал, как, подобно волне, меня подхватывает толпа, я рос вместе с нею, становился более значимым, более сильным, она была то же, что и я, умноженный бесконечно. Своим присутствием они молча оплакивали, осуждали, ненавидели.

В этих проводах — оправдание моей ненависти.

Хасан что-то тихо сказал.

— Что?

— Молчи. Ничего не говори над могилой.

Я кивнул головой. Я не буду говорить. Иное дело тогда, в мечети. Они сопровождали меня, когда я возвращался от ворот смерти, и мы — я и они — не знали, чему суждено было случиться. Теперь мы знаем. Они не ждут от меня слов, не ждут осуждения, все созрело в них, и они все понимают. Хорошо, что я это сделал, мы не предадим земле этого человека в знак оправдания, невинного, мы сделаем больше: рассеем его кости, пусть это будет памятью о несправедливости. И пусть вырастет, что должно вырасти, что пошлет бог.

Так моя ненависть стала более благородной и более глубокой.

Табут, накрытый зеленой чабуртией, поставили перед мечетью на камень. Я совершил омовение, встал перед гробом и начал читать молитвы. А потом спросил, не по обязанности, как того требовал обычай, но с вызовом и ликованием:

— Скажите, люди, каким был усопший?

— Хорошим! — уверенно прогудела сотня голосов.

— Прощаете вы ему все, что он сделал?

— Прощаем.

— Ручаетесь за него перед господом?

— Ручаемся.

Никогда до сих пор свидетельство за умершего человека, перед тем как ему уйти навеки, не было столь искренним и вызывающим. Я мог спрашивать их десятки раз, и они отвечали бы громче и громче. Возможно, мы стали бы кричать, угрожая, неистово, с пеной на губах.

Потом покойника несли на плечах, передавая табут друг другу, оказывая ему почести во имя доброго дела и упорства.

Мы похоронили его у стены текии, в том месте, где улица раскрывалась навстречу городу. Чтоб он находился между мною и людьми — щит и предостережение.

Я не забыл: мусульман некогда хоронили в общих могилах, как равных между собой и после смерти. Отдельно стали хоронить лишь тогда, когда они стали неравными в жизни. Я тоже отделил брата, чтоб он не смешался с другими. Он погиб, потому что воспротивился,— пусть воюет и мертвым.

Оставшись в одиночестве, после того как все разошлись, бросив по горсти земли в могилу, я опустился на колени возле выросшего холмика, перед вечным убежищем в память о Харуне.

— Харун! — шептал я земле-дому, холмику-сторожу.— Харун, брат, теперь мы больше чем братья, ты породил меня сегодняшнего, дабы я стал памятью; я породил тебя, дабы ты стал символом. Ты будешь встречать меня утром и вечером, каждый день, я буду больше думать о тебе, чем при твоей жизни. И пусть все позабудут, ибо память людская коротка, я не забуду ни тебя, ни их, я клянусь этой и той жизнью, брат Харун.

На улице меня поджидал Али-ходжа, он с уважением отнесся к моему разговору с тенью усопшего. Мне хотелось избежать встречи с ним, особенно сейчас, после похорон, но я не смог уклониться. К счастью, он был серьезен и приветлив, хотя выглядел так же странно, как обычно. Он выразил соболезнование и пожелал терпения мне и всем людям по поводу утраты, она принадлежала всем, это приобретение, поскольку мертвые могут быть полезнее живых, они такие, какими они нам нужны, то есть не стареют, не ругаются, у них нет своего суждения, они молча соглашаются быть солдатами и не изменят до тех пор, пока их не призовут под другие знамена.

— Разве ты видишь меня? — спросил я.— Разве ты меня узнал?

— Я вижу и узнаю тебя. Кто не знает шейха Нуруддина!

Теперь он не презирал меня, я для него больше не пустое место.

На что он надеется, признавая, что я существую?

Хасан и ювелир Синануддин дали деньги, чтоб на могиле поставили памятник из прочного камня и окружили ее красивой железной оградой.

Возвращаясь в первую пятницу после похорон с молитвы, издали я увидел во мраке горящую свечу на могиле Харуна. Рядом кто-то стоял. Я подошел ближе и узнал моллу Юсуфа, он молился.