Э. М. Хоумс: Да будем мы прощены

– Разумеется, – говорит коп, открывая заграждение и пропуская нас всех.

Сай улыбается, очень собой довольный. Мы оказываемся среди немногих избранных прохожих в квартале, где выложены надувные игрушки для традиционного парада, организуемого универмагом «Мейси», и их как раз сейчас надувают.

– Вот этот шланг идет к заднице Бетти Буп, – показывает Сай.

– Бетти Буп! – восклицает Рикардо.

– Как мы сюда попали? – спрашивает Нейт.

– У меня есть еще пара тузов в рукаве, – отвечает Сай.

– Мы тут жили, прямо в этом квартале, – говорит Мадлен. – Много-много лет. Наши девочки выросли, играя в Центральном парке в хорошую погоду или среди диорам Музея естественной истории, когда было холодно или дождь.

– Класс, – говорит Нейт.

– Этот парад – он из моего детства, – говорит Сай. – Я видел, когда впервые полетел Микки-Маус и когда пела Этель Мерман.

– Подумать только, – отвечаю я, и мы шагаем дальше.

Дети таращатся, разинув рот, на гигантские игрушки, на Бетти Буп, Лягушонка Кермита, Шрека, Супермена, а те раздуваются и оживают. Под яркими, почти как в прозекторской, прожекторами, направляемыми рабочими в тайвековых костюмах, огромные воздушные шары удерживают сетки, мешки с песком и веревки. Я не могу не заметить, что по ту сторону музея тоже надувные игрушки – невероятно длинная линия, тянущаяся на кварталы.

– Ух ты, самое крутое место в мире! – говорит Рикардо. – Спасибо.

Это волшебно, почти фантастично и грустно в хорошем смысле – очень приятно и печально почему-то. Мы гуляем, пока не наступает темнота и холод начинает пробирать до костей.

По дороге домой все засыпают в машине. Один я не сплю. Проезжая по Генри-Гудзон-парквей к Со-Милл, я вижу светящиеся глаза енота, глядящие на меня с обочины дороги. Начинается снегопад – сперва маленькие белые снежинки, потом покрупнее, размером с салфетки под лампой тети Лилиан. Я открываю окно. Снег залетает в машину, словно посыпая всех волшебным порошком.

День благодарения. Прошел год – почти целая жизнь. Накрыт стол. Эшли и Мадлен сделали рог изобилия, который рассыпает по свежевыглаженной скатерти осенние щедроты: тыквы – большие, маленькие, средние, а если присмотреться, то и ботинки переселенца, которые мы с Эшли купили в Вильямсберге, с серебряными пряжками, наполненные красными и зелеными гроздьями крупного винограда.

В День благодарения я встаю рано и раскладываю по жестянкам тесто для пирога с корочкой. Выглянув в окно кухни – поверх пня от клена, который был спилен, измельчен, растерт в мульчу и рассыпан повсюду в саду, как прах на траурной церемонии, – я вижу четырех оленей, бесшумно идущих через двор: отец, за которым следуют два олененка и их мать. Они подергивают хвостами, наклоняясь, чтобы попробовать сад. Я невольно улыбаюсь. Единственный олень, которого я видел до этого, – окровавленный труп на обочине.

Входит, шаркая, Мадлен, видит, что я что-то рассматриваю, и подходит взглянуть. Наклонившись над раковиной, сильно стучит по стеклу.

– Тут вам не магазин! – кричит она.

Отец-олень прядает ушами, задирает хвост, и семья снимается с места, поняв, что им здесь не рады.

Мадлен спрашивает, обратил ли я внимание, что Сай сидит на полу в гостиной, в пижаме, собирая поезд.

– У него счастливый вид, – говорю я.

– И он счастлив, – соглашается Мадлен. Она рада, что муж получил поезд сейчас, – думает, что до Рождества он может и не дотянуть.

– Доктор сказал, он в хорошем состоянии.

– Он уходит, – говорит она. – Потихонечку рассыпается. Но он не страдает. Всем бы нам так везло.

Дети в пижамах смотрят по телевизору парад и помогают Саю собирать поезд. У Джоша, друга Нейта, дислексия, и Нейта он называет «Йент». Нейт объясняет, что в каждой эсэмэске Джош пишет «Йент» вместо «Нейт», и это прозвище закрепилось. Мое подозрение, что они не просто друзья, аннулируется, когда Нейт приходит завтракать и сообщает мне, что Джош – не обычный студент академии: на следующий год, когда Джош станет Дженни, он переведется в женское ее отделение, чтобы академии не пришлось заниматься гендерными вопросами.

– А как вы подружились?

– Мы оба вяжем, – говорит Нейт. Потом он помогает мне засунуть двадцативосьмифунтовую ощипанную фаршированную птицу в духовку. – Я написал отцу, – говорит он. – То есть я начал письмо, но оно получилось очень длинное – восемьдесят страниц. Я дал его своему консультанту, и он сказал, что это не письмо, а мемуары, и чтобы я продолжал писать. Я не слишком молод, чтобы писать мемуары? – спрашивает он.