Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

Я не могу удержаться от звука – чего-то среднего между возгласом и хмыканьем.

– Не над чем тут смеяться. Позволь мне высказаться совершенно ясно! – говорит он, и что-то знакомое слышится в его формулировках. – Это не кто-то конкретный, а группа этих «кого-то». Ни у кого руки чистыми не остались. Пешки, все мы пешки. Нет человека, которого нельзя было бы купить, и нет человека, которого нельзя было бы свалить. Это как ярмарка уродов. – Он на миг замолкает. – Дядя Бебе купил твоей маленькой Джулии дом в подарок на свадьбу. Как ты думаешь, она регистрировалась для этого у «Тиффани»? Я за такими вещами слежу, я фанат истории. В правительстве полно таких, как я, парней, которые думают, будто что-то знают, они умные, да только недостаточно умные, сукины сыны. Уотергейт – такой был внутренний инцидент, «эксцентрическая комедия ошибок», как назвал его Никсон, который раздули непропорционально – если посмотреть на все остальное. Как говорил сам Никсон: «Отковырнешь корку – а там чертова уйма всякого, и мы просто чувствуем, что дальше лезть просто не надо ни за что. Тут же и кубинцы эти, и Хант, и куча надувательства, к которому мы сами никакого отношения не имеем». – Незнакомец мой замолкает на секунду, потом начинает снова, и на этот раз передо мной совершенно необъяснимая имитация Ричарда Никсона: – Видишь ли, проблема в том, что это начисто, полностью вскрыло историю залива Свиней, и у президента такое чувство… в общих чертах, такое: не надо слишком сильно врать и говорить, будто совсем никак не причастен; скажи просто, что это была комедия ошибок, не вдавайся в детали, скажи: президент считает, что вся история залива Свиней вскроется снова.

Он останавливает, прокашливается.

– Так как тебе рассказы?

– Нравятся, – говорю я, забывая на миг, что никто об этих рассказах не знает.

– И тот, который с руганью?

Я киваю.

– Это про меня, – подмигивает он. Лифт открывается, мужчина выходит. – Делай как следует свое домашнее задание, и удачи тебе.

Я доезжаю до самого верха, спускаюсь снова в вестибюль и прошу охранника у входа показать мне запись видеонаблюдения из лифта. Этот человек стоит там, где камера не в фокусе, будто знает, куда именно встать. Виден только край его бейсбольной кепочки – даже нельзя сказать, что он обращается ко мне, только у меня лицо все более и более взволнованное, и я оглядываюсь, будто проверяю, слышит ли кто-нибудь то, что слышу я, и что это для них для всех значит.

Это какая-то проверка? Не хочу никого нервировать, но, с другой стороны, эту проверку мог затеять лишь тот, кто в курсе, и разумно будет о ней сообщить. Я спрашиваю Ванду, не может ли она зайти ко мне в кабинет. Она приходит и останавливается в дверях. Я ей рассказываю про этого человека, про его бейсболку и так далее.

– Он стоял за вами, – говорит она. – Он будто точно знал, кто вы, и говорил то, чего вы раньше не слышали.

– Да, – отвечаю я, взволнованный, что вот сейчас мы что-то определим.

– На записях видеонаблюдения ничего?

– Размытое пятно, – говорю я.

Ванда кивает.

– Он здесь уже много лет – то появляется, то исчезает, – говорит она, не очень впечатлившись всей историей.

– Да кто же он? Какой-то полоумный навязчивый гость?

– Вроде того, – отвечает она. – Были и другие, но их осталось маловато – поколение уходит.

Я все еще озабочен.

– Людей в мире полно, – говорит Ванда.

Жду продолжения, но она ничего больше не добавляет.

Сколько других? Сколько еще всякого, чего я не знаю? У меня такое чувство, будто стоит начать копать, и поток информации окажется не только бесконечным, но передаваемым под столом от одной администрации к другой, будто где-то есть куда более всеобъемлющий сценарий, доступ к которому имеют только президент и его люди. И понятно, что стоит тебе взглянуть на этот сценарий, не только ты навеки станешь другим, но выяснится: выверты и повороты партийных политических течений так переплетают шнур информации и деяний, что истинная перемена становится невозможной.

Кто написал этот сценарий? И когда? Есть ли кто-то ответственный за него? Все это как огромная узловатая сеть, в которой человек может разглядеть разве что одно сплетение.

– Все нормально? – спрашивает Чинь Лан, когда я возвращаюсь к столу. – Вы обесцвечены.

– Простите?

– Стерты, – говорит она. – Очень белый, как бумага.

Я киваю. Человек в лифте насыпал много бисера насчет того, чего я не хотел слышать. Тот человек, о котором он говорил, – это не мой Никсон, не тот Никсон, которым я хотел его видеть. Он не был моложавым РМН, кандидатом в вице-президенты, обвиненным в расходовании средств избирательного фонда на личные нужды, выходящим на национальный экран и умевшим сделать так, что люди верили в его скромные средства.