Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

— «Слава дочери царя — внутри» [200] Имеется в виду одно из сложных для толкования мест (Тегилим, 45:14). Обычно трактуется в том смысле, что каждая еврейка — дочь царя и должна соблюдать правила скромности. , то есть душа моя — это принцесса, украденная из горних миров, и она не может забыть Божественные чертоги. И она, эта нежная дочь царя, мучается, бедняжка, заключенная в тюрьму из плоти, и вспоминает о своем высоком происхождении от ангелов. Разве это мелочь?! И она плачет горько, как вдова в черном одеянии. Что она здесь делает?! Что она здесь делает?! Душа моя, эта трепетная небесная лань, стала козлом отпущения, черным козлом, который должен, бедняга, пропасть в пустыне. И на это абсолютно жесткое, негибкое учение, изложенное витиеватым языком, ваш муж заставил меня потратить мои молодые годы. Я не знаю, верил ли тогда ваш будущий муж Цемах-ломжинец в душу и верит ли он в нее сейчас. Но от меня он требовал, чтобы я смаковал корявые стихи из книжки «Бхинас а-ойлом», годной для чтения по субботам после чолнта, с каламбурами, в которых слово спотыкается о слово, как два пьяницы, которые валятся друг на друга…

— Перестаньте! — болезненно поморщилась Слава. — Почему вы не можете этого забыть? Вы ведь уже ушли и из ешивы, и от книг мусара!

— Еще не ушел, книги мусара слишком многого стоили мне, чтобы я мог их забыть. Я копаюсь в них еще больше, чем прежде, — прошептал логойчанин, и в отблеске света лампы его лицо, казалось, пошло зелеными, коричневыми и желтыми пятнами. — Помимо того что ваш муж утащил меня мальчишкой из дома и мучил здесь годами, он совсем недавно на глазах у всех вышвырнул меня из ешивы, потому что я хотел спасти одного паренька, чтобы и тот не вырос калекой-мусарником. Я письмом вызвал вас сюда, чтобы у вашего мужа не было покоя. Но с тех пор как вы приехали и мы встретились, я думаю и о вас тоже, а не только о себе и моей ссоре с ним. Поэтому я рассказываю вам, что книги мусара отравляют и что тот, кто однажды стал мусарником, остается им навсегда.

От того, что он разговаривал, размахивая руками, его пальто расстегнулось, и Слава заметила, что его брюки на коленях протерты в одном месте до дыры, а в другом на них есть заплата. Теперь она поняла, почему он всегда сидел в пальто — он стыдился своей рваной одежды! Он, может быть, больше ненавидит Цемаха за свои истрепанные брюки, чем за книжки мусара. Чтобы гость не догадался, что она что-то заметила, Слава отвернулась и посмотрела в окно. По ее молчанию логойчанин понял, что она больше не заинтересована в разговоре. Он неохотно встал и застегнул пальто.

— Когда я сказал вам свое мнение о беспокойном характере вашего мужа, — Мойше Хаят больше не хотел повторять, что Цемах — авантюрист, — я еще верил, что вы приехали, чтобы развестись с ним… Теперь мне очень жаль, что я это сказал.

Довольная, что он уже уходит, Слава успокоила его: пусть не огорчается, что высказал свое мнение о ее муже. Мусарники — странные люди, их постоянно что-нибудь да огорчает, постоянно они чего-нибудь да стыдятся. Кроме Хайкла — тот уже совсем не стыдлив… Слава не успела закончить фразу, потому что логойчанин расхохотался:

— Хайкл-виленчанин, говорите вы, совсем не стыдлив? Да он ведь стыдится прийти на кухню ешивы, потому что прогуливался с вами и в ешиве известно, что он к вам захаживает! Я вижу, что вы расстроились. Не расстраивайтесь из-за него! Он сказал, что у него осталось еще немного денег, привезенных из Вильны, он покупает себе еду, а скоро так и так поедет домой на Пейсах. А вот мне некуда поехать, и сегодня меня лишили частных уроков, которые я давал.

Уже стоя одной ногой за порогом, логойчанин рассказал, что есть пара обывателей, которых до сегодняшнего дня не интересовало, что он рассорился с ешивой. В их глазах это даже было достоинством, потому что они маскилы и противники мусарников. Однако в последнее время его работодателям стали доносить, что он привез в Нарев женщину, от которой ее мужу-раввину пришлось бежать, и что он, логойчанин, встречается с ней. Теперь эти двое евреев больше не хотят, чтобы он учил их детей. Мойше Хаят-логойчанин пожелал хозяйке спокойной ночи и вышел еще до того, как потрясенная Слава успела произнести хоть слово.

Возвращаясь с молитвы, Цемах зашел к жене в гостиницу. Он стоял посреди комнаты, держа мешочек с талесом под мышкой, и поучал ее, как отец поучает дочь: как ни посмотри на это дело, она не права! Если Слава намерена взять у него разводное письмо, то она может и подождать развлекаться, пока не будет свободна. Если же она не хочет брать у него разводного письма, то, уж конечно, нельзя вести себя так легкомысленно. Цемах не смог и дальше продолжать спокойно. Он сжал кулаки: