Владимир Бартол - Против часовой стрелки

— Будь поспокойнее на кладбище! Мне бы не хотелось выступать в роли укротителя.

Она глядела мимо него на исчезающие вдали в зелени садов дома. В одном месте грузили старое железо, образовалась длинная вереница телег; лошади, изнуренные жарой, стояли, понуро опустив головы. Из-под брусчатки пробивалась трава, которую клевали куры. Продавец поливал площадку перед магазином. Все это не имело никакого отношения к бабушкиной жизни и смерти.

— Вы собираетесь и дальше жить вместе? Квартиры себе не будете подыскивать? — спросила тетя Ага.

— Трудно это… — ответил Эди. Ида обернулась к нему, он нахмурил брови, а потом медленно, очень медленно отвел взгляд в сторону Ага не унималась.

— Сам-то небось крут?

— Они очень добры оба…

— Да… — проговорила старуха, — иногда по-другому не выходит…

Ида прислушивалась к их словам, и ей казалось, что ее уносит куда-то далеко, далеко. Занятая мыслями о бабушке, ее жизни и смерти, она не понимала ни того, о чем говорит муж, ни того, что происходило на улицах.

Проехали через реку, которая блестела на солнце, как раскаленное добела железо. Под мостом было много купающихся. Один из них задрал голову и помахал рукой.

Эди произнес:

— Мне всегда была отвратительна смерть…

— Да уж, конечно…

Старушка достала носовой платок, приподняла шляпку яйцевидной формы, вытерла со лба пот. При этом показалась плешь, покрытая очень белой кожей.

— Сегодня обещали дождливую погоду… — сказал Эди, достав из кармана газету, и принялся обмахивать тетю Агу. Он наклонился вперед, и в его услужливых движениях угадывалась неприязнь. «Тебе я доверилась…» Ида вся светилась изнутри и, словно придя в себя после обморока, быстро поднесла руки к глазам. То тягостное, что раньше было скрыто туманом, что томило ее сердце и сковывало ум, неожиданно приобрело четкость и остроту. Перемена была такой разительной, что у нее защемило в груди. Смех мужа неожиданно стал ей жалок; она поняла бабушкины слова: «Все были такие…» — увидела себя в судьбе матери. «Рядом с этим человеком… Ведь не всегда же мать была прожорливой, пузатой бабой! Сумасбродство отца пригнуло ее к земле». Вместе с просветлением сознания прояснилось и все кругом. В поле стояли одинокие деревья, далекие горные массивы переливались всеми цветами радуги. Эди все еще обмахивал Агу, та довольно посмеивалась. Она то закрывала, то открывала сумочку, где, кроме четок, лежали кошелек на кнопке, большая связка ключей, пакетик лимонных долек и несколько исписанных цифрами бумажек.

— Хорошо, что вы не оставили ее дома, — проговорила она, — в такую жару сразу бы пошел дух…

Спустя некоторое время она добавила:

— А вы с Идой могли бы заняться торговлей.

Эди кивнул.

Приехали. Народу уже собралось порядком. Вышли из машин. Мать тут же стала разыгрывать обморок, ее подхватили под руки, после чего, опустив плечи, она уронила голову на грудь, желая как можно живописнее изобразить свое горе. Ида шла сквозь строй одетых в черное людей. Они здоровались с ней. Если еще недавно она увидела бы едва ли больше смутно мельтешащих расплывчатых пятен, то сейчас она замечала абсолютно все, причем замечала с какой-то беспощадной ясностью. У могильщиков струился пот из-под темных шляп. Пришли даже самые бедные из родственников, которые не появлялись в доме с тех пор, как они разбогатели. Иде вспомнилось то далекое время, когда считали каждую ложку сахара, мысленно она увидела отца — он сидит под настольной лампой, его белый лоб, где постоянно плелись интриги, нахмурен, усталая рука тянется к груди, в которой полыхает огонь. Отец шагал перед ней, и его мускулистые плечи туго обтягивал костюм цвета маренго. Он был еще крепким, впрочем, и самоуверенности тоже хватало — эдакий невозмутимый грабитель. «Откуда он такой? Бабушка была его матерью…» Когда она была ребенком, случалось, отец бил ее, и тогда у него был светлый взгляд и в его искрящихся глазах время от времени проблескивало сострадание…

Семья расположилась слева от гроба. Подошла маленькая сгорбленная старушонка, в левой руке у нее был бархатный ридикюль, а в правой — зонтик в чехле. Не оглядываясь по сторонам, она вытащила из ридикюля очки в стальной оправе, протерла их с исключительной тщательностью и надела на нос. После этого она подошла к гробу и вполголоса стала читать надписи на лентах венков. «И от Лузнара здесь», — подумала Ида. Кончив читать, старуха бережно сняла очки, убрала их в ридикюль, перекрестилась и засеменила к кладбищу. Солнце раскалило жестяной навес. Могильщик снял свою треуголку и обмахивался ею. Какой-то дальний родственник, похожий на хорька, сновал туда-сюда, определяя, где какой паре стоять. На его нижних зубах поблескивали золотые коронки. Слабость обострила чувства, и Ида замечала больше, чем когда-либо. В соседнем ресторанчике завели патефон, который заиграл какой-то дурацкий танцевальный мотив. Ида еще толком не знала, что делать, когда, обернувшись к мужу, спросила: