Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Она пролежала до обеда. Эди пришел за ней и, не переступая порога, позвал ее. Сначала она не отозвалась. Голос мужа доносился до нее, словно бы со дна непроглядной пропасти теней. Тогда он приоткрыл дверь и сказал:

— Так дальше не может продолжаться.

И потом резче:

— Собирайся!

Ида поднялась и бездумно стала одеваться. Не глядя в зеркало, привычными быстрыми движениями заколола волосы и вышла в столовую. Ставни были закрыты, в комнате плыл полумрак, рассекаемый несколькими заблудшими солнечными лучами. Отец жадно ел суп и даже не оглянулся, когда она вошла. Рядом с ним сидела тетя Ага, с которой Ида была едва знакома. Она вспомнила, что эта сухощавая женщина жила когда-то со своим приказчиком, а потом выгнала его и превратилась в страшную скупердяйку, муж ее крал. Тетя долго держала ладонь на руке отца, обводя всех выцветшими глазами, и хвалила кухарку; Эди между тем нервно вертел в руках рюмку. Матери обязательно надо было рассказывать про бабушкину болезнь, что она и делала с удовольствием. Она немного охрипла, но не в ее характере было примириться с этим, голос ее набирал силу, становился все более дрожащим, как у плохо объезженной лошади.

— Последние месяцы ей делали по три укола морфия в день, представляешь! Он не мог вставать по ночам — работает слишком много. В два часа ночи ей стало совсем плохо. Она стонала невыносимо, одеялом себе рот затыкала. Когда я вошла к ней ночью, так просто испугалась: ноги из-под одеяла высунулись белые-белые, будто деревянные. В самом конце стало трудно делать уколы — на ней и килограмма мяса не осталось. Он еще, помню, сказал: «Уж когда только этому конец придет?..»

Ида рассматривала луч солнца, который падал на мамино кольцо и отражался в бокале розоватого вина. К еде она не притрагивалась. Эди спокойно резал мясо и лишь изредка бросал на нее холодные, укоризненные взгляды, в которых она неожиданно узнала знакомую ей отцовскую ярость, черту в характере мужа, о которой она не подозревала. «Что ж, выходит, мне и его теперь нужно бояться?» Голос матери рисовал во мраке комнаты светлый образ бабушки, а Ида вспоминала последние дни ее жизни. Бабушка узнавала ее, когда она садилась к ней и брала ее за руку, которая стала похожа на мятую перчатку из грубо выделанной кожи. Бабушка не выносила света; мухи ползали у нее по лицу, но она ничего не чувствовала. Ида часто прикладывала ухо к ее губам; однажды вечером, дня за три до смерти, — кто бы мог подумать! — она разобрала слова:

— Все были такие… Все одинаковые…

Агония продолжалась шестнадцать часов, отец в это время был занят в магазине.

Ели говядину, потом торт «Добош» и вишневый компот. Эди заметил, что «Добош» лучше, когда немного постоит.

— Да, — сказал отец, — могли бы и вчера сделать. — Потом он обернулся к тете Are: — Венок от тебя мы тоже заказали у Лузнара. Ты себе представить не можешь, какая разница в ценах.

Идина рюмка ударилась о тарелку. Никто не понял ее, когда она сказала:

— Отца очень беспокоит цена венков. Бабушка больше всего любила гвоздики.

— Что? — спросил Эди.

— Извините!

Она ушла в свою комнату. Закрыла окна и задвинула занавески. В приглушенном свете ее неожиданно охватило ощущение бабушкиного тепла, когда она девочкой плакала, уткнувшись в ее колени. Ида села на край постели; время проходило мимо нее, из столовой доносился шум голосов; короткие, рубленые фразы и покачивающиеся цепочки слов, но все это было вне времени, разговор плыл по поверхности, бестолковый и отвратительный, как шорох пресмыкающихся среди камней — она видела их во сне прошлой ночью вместе с соколом, отдыхавшим на вершине скалы. Лицо Эди трижды рассекалось: ночью — лунным светом из окна, недавно в столовой — заблудившимся солнечным лучом, теперь вот — ее мыслями, в которых не укладывалось ее желание с его замечанием о торте… Из оцепенения ее вывели звуки автомобильного гудка. За ней пришли — отец стоял в дверях. На улице ей стало не по себе от перебранки, разгоревшейся из-за того, кому в какую машину садиться. Солнце уже стояло высоко, в дверях своих домов толпились соседи, наблюдавшие за их сборами. Детвора цеплялась за машины. Ида сидела между тетей Агой и Эди. У Эди был тугой воротничок; он держался сухо, делая вид, что ничего не произошло. Ей чуть не сделалось плохо, когда машину начало трясти. Эди положил руку ей на колено, но в этом прикосновении не было обычной мягкости, и она слегка отстранилась. Ида видела плечи шофера и даже обратила внимание на то, как он осторожно ведет машину. Тетя Ага говорила о ценах похоронного бюро, которые казались ей непомерно высокими. Рассказывала о похоронах настоятеля Мерника, с которым ее связывала большая дружба. На площади репетировал духовой оркестр, недалеко, в окружении голубей и поднимающейся пыли сидели три старушки. Медь инструментов сверкала на всю площадь. Из церкви, крестясь, вышел одетый в черное человек, рука его замерла при виде колонны автомобилей. Эди уверял тетю Агу, что город за последнее время очень вырос, потом, обернувшись к Иде, прошептал: