Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Все здесь караульному знакомо до мелочей. Он внимательно осматривает каждый предмет, и взгляд его отмечает самые незначительные перемены.

Его товарищи предпочитают нести караул на «городской» — восточной или южной стороне. Там они глазеют на девушек, спешащих по дороге, настроение заметно поднимается, если девушки веселы, — кажется, и ты причастен к этому веселью беззаботной юности. Обычно он менялся с кем-нибудь, если выпадало дежурить на «городской» стороне, и все оставались довольны. Здесь ему нравилось больше — во-первых, покой, красота и еще… кто знает что еще.

На дороге почти безлюдно. Днем крестьяне провезут на поля за лесом навоз, а возвратятся с дровами, иногда пройдут рыбаки и лодочники. Но было тут для него что-то более важное, чем эти крестьяне с навозом, дровами, удочками и лодками.

Здесь шла своя жизнь, за которой он уже давно наблюдал бдительным оком часового. Больше года взгляд его был устремлен на крошечный уголок мира у реки, который для него был подобен сказочной стране, бесконечно далекой, достойной лишь немого восхищения. Так было до сегодняшнего вечера, пока он сам не соприкоснулся с этой жизнью, на которую раньше мог смотреть лишь со стороны. Она ему всегда представлялась неким чудом, но вот видимость чего-то недосягаемого исчезла — где-то за казармой залаяла собака. Караульный вдруг замер и задумался над чем-то, что ему предстояло осознать.

Любое дыхание жизни тут, внизу, напоминало ему о чем-то давно ушедшем и сокровенном. С прошлым его связывала только память, этот драгоценный и верный спутник нашей жизни.

Он никогда не сравнивал себя с этим человеком, хотя бы потому, что совсем не был похож на него. Приятный мужчина, черноволосый, кудрявый, среднего роста, крепкий, постоянно, кроме воскресенья, в форме железнодорожника. Сначала он жил в домике с матерью, которая никогда далеко не отлучалась, прогуливалась по двору или дремала на деревянном крыльце.

Завидев его, караульный улыбался. Так мы посмеиваемся над старыми служаками, у которых, кажется, размеренный образ жизни вошел в кровь и малейшее его нарушение для них словно гром среди ясного неба. Он видел его всегда в одно и то же время. Мужчина уходил утром в половине пятого, а днем в половине третьего возвращался. И был настолько точен, что впору спокойно проверять часы. Ровно в четыре в окошке загорался свет, в половине пятого распахивалась дверь домика, на траве возникал яркий треугольник, и мужчина, закуривая на ходу, спешил по дороге.

Караульный, хотя и уважал порядок — к этому приучала солдатская служба, — все же больше любил людей, которые не были столь педантичны и могли иногда отдаться чувству — будь то гнев или радость. Его не оставляло ощущение, что педанты где-то в глубине души страшно пресны, как пустая армейская похлебка, а их усердие скрывает страх перед чем-то, что можно назвать уверенностью в себе. И еще он осуждал в них проявление чрезмерной ожесточенности, когда дело касалось их собственности.

Как и все молодые, караульный легко судил о людях и их поступках, он думал о них и выносил свой приговор, стремясь при этом походить на умудренного опытом пожилого человека. Родись он лет на двадцать раньше, рассказать о его судьбе было бы просто. Но все обстояло иначе, потому что с раннего детства жизнь вовлекла его в бурный круговорот и дала четкое понимание того, что он равноправный член общества и несет свою долю ответственности за события, которые одних воодушевляли и окрыляли, возрождали их подавленное самосознание и тысячу раз обманутые надежды, а других вдруг приводили в отчаяние и навсегда отнимали у них вместе с имуществом душевный покой. Жизнь — во время войны и после нее — он постигал постепенно, по мере того, как взрослел, это была пережитая им самим и достаточно ясная для него реальность. Реальность, которая озаряла будущее.

Естественно, с ним происходило все то, что происходило с другими людьми. Истины, которые, невзирая на его наивность и увлеченность, казалось бы, проясняли события напряженной жизни, неоднократно менялись при решении личных, будничных проблем. В двадцать лет, со всей серьезностью рано повзрослевшего человека, он должен был решить вопрос: не преступление ли любить теперь, когда вокруг столько дел и забот? Имеет ли он право отдаться любви, как того требует сердце? А вдруг это пережиток мещанского эгоизма, эпитафия поверженному прошлому? И когда он все же полюбил, подобно многим, его неотступно преследовала мысль, что он повернул вспять и в один прекрасный день превратится в обывателя, чиновника с четким распорядком дня, как на службе, так и дома. Именно с такими думами полтора года назад он очутился здесь, на этой сторожевой вышке, откуда теперь с удивлением наблюдал за жизнью маленького домика, поглощенный мыслью, которой одновременно и радовался, и стыдился.