Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Так висят в костюмерной Цмоха костюмы всех времен и народов, реквизит для создания иллюзии родной или чужой земли, плюмажи, шлемы, доспехи, трико для исполнения самых важных ролей всех драм, в которых сконцентрирована история человечества. Старый Цмох не знаком с историческими сочинениями и политической хроникой, вся жизнь для него воплощена в пьесах из минувших и нынешних дней и оживает при взгляде на реквизит и висящие на вешалках костюмы.

Цмох никогда не размышлял о жизни, о направлениях и переворотах в мышлении и искусстве, по крайней мере до тех пор не задумывался о них, пока не видел их отражения на сцене. И все же его знания о жизни отличаются обширностью и пестротой, он до конца знает ее репертуар: любовь и тоску по идеалу, битвы и восстания, преступления всех видов, подлости и подвиги, голод и стиснутые кулаки, все нюансы мысли и страсти, чувства разбойников и святых, короче говоря — все человеческие деяния в огромном диапазоне, от владыки до самого жалкого могильщика. И еще одно он знает — знает, что из этой же самой жизни можно извлечь не только слезы, но и смех. Сколько раз его удивляло и покоряло остроумие людей, которые умеют выжать столько смеха из «лимона» нашего бытия. А смех для него — всегда «комедия ошибок». Часто в тишине полуденной сиесты Цмох размышляет о том, через какие битвы и страдания должно было пройти человечество, чтобы возникли такие произведения, как «Фауст», «Дон Кихот» и «Гамлет». К этим размышлениям он пришел логикой своей жизни в костюмерной.

Старый Цмох не рассуждает о наших временах, когда вызревают новые драмы и новые формы для них, для нового Фауста или Дон Кихота, когда человечество погружается в страдание, одни с отчаянием, другие — с надеждой, что мир можно переделать заново. Он не спрашивает себя, почему настоящее взбунтовалось против прошлого, для него костюмы и реквизит — содержание и основа реальной жизни. И когда у актеров вырезают ножницами слова и предложения из их роли, он только усмехается, зная, что ничего подобного с ним случиться не может. Слишком злой была бы шутка, если бы кто-нибудь подрезал трико Гамлету или брюки Ерману [32] Ерман — герой драмы Цанкара «Холопы». . Для него все эти образы реальнее самой жизни. И когда режиссеры спорят о «новой действительности» [33] «Новая действительность» — литературное направление, зародившееся в конце 20-х годов XX века и получившее развитие в словенской литературе. , о тенденциозности, диалектическом и одухотворенном искусстве, Цмох в душе твердо убежден, что лавровые венки венчают лишь правдивость, полет воображения и поэзию.

Точно так же старый Цмох не чувствует, что половина земли погружена во мрак и что мы годами живем в этом мраке и не видим другой, солнечной половины, на которой рождаются сюжеты для главных драм человечества. Все идеи и ценности, за которыми стоит жизнь, для нас всего лишь костюмы, которые мы, актеры, надеваем из страха перед смертью, и сами не знаем, что бы еще такое натянуть на себя. На том полушарии, которое погружено во мрак, ни один замок не является достаточно надежной защитой от преступника и убийцы и никогда не известно, в какой из чаш нет яда.

Дружба — это отравленный клинок, и все альянсы — лишь фрак на покойнике.

Жить в костюмерной, на погруженном во тьму полушарии — судьба старого Цмоха. И все-таки, пока он жив, он каждую весну будет вытряхивать костюмы и выколачивать из них пыль, ибо в них для него вновь и вновь оживает дистиллированная суть нашей жизни. С холодным спокойствием он снова развесит их по местам, ибо для него даже могила — это всего лишь реквизит в трагедии.

Уршула Жерюн ехала в город последним вечерним поездом. Забившись в угол купе, она всю дорогу сжимала лежавшие на коленях руки и время от времени чуть заметно шевелила губами, точно молилась про себя. Ее высокая, худощавая фигура поникла, косынка сползла на плечи. Маленькое бледное лицо терялось в седых волосах. Она сидела, уставясь в окно, машинально провожая глазами пробегавшие мимо окрестности, окутанные первыми сумерками. До сознания едва доходило, что она видит и где находится, — мысли были сосредоточены на том, что происходило в ней самой.

Это был тяжкий, самый тяжкий шаг, на который она решилась с той же привычной покорностью, с какой не раз уже встречала всякие трудности. Она понимала: то, что она задумала, безнадежно, и все же в глубине души тлела искорка надежды. Такая искорка, случалось, уже спасала ее от отчаяния в самые горькие минуты.