Дэймон Гэлгут - Арктическое лето

Период мучительного застоя длился недолго. Несмотря на свою относительную неосведомленность в процессуальных вопросах, Морган достаточно легко написал сцены в суде, но затем пошла более трудная работа. Третья часть книги заставила Моргана напрячь все свои силы. Физические детали он привез из Деваса и Чхатарпура, а вот религиозный контекст представил, главным образом, праздник Гокул-Аштами. Но сам этот праздник с его экзотической живописностью выступал над тканью повествования, привлекая к себе все внимание и отвлекая от главного. Морган пытался растолковать то, что нельзя объяснить словами, а если и можно, то лишь теми словами, которых он не знал.

Как будто этого было недостаточно, работа над романом продемонстрировала Моргану и его собственные слабости. Борьба, которую он вел, была борьбой унизительной, и здесь крылось гораздо больше обязанностей, чем прав, – скорее суровое ремесло, а не вдохновенное, высокое искусство. Не то чтобы он лгал себе и другим. Вовсе нет, однако его интересы всегда лежали в сфере реального, а не вымышленного. Он сравнивал себя с другими литераторами: жизнь этих людей определял настоящий голод, неутолимое стремление понять жизнь в слове и воплотить понятое средствами языка. Подобный голод был чужд Моргану. В том, что он писал, всегда присутствовало нечто надуманное, требующее усилия воли. Настоящие художники работают по-другому. И если он никогда больше не возьмется за перо, вряд ли почувствует, что потерял нечто значительное.

Морган объявил о своей, как он полагал, творческой немощи, когда на уик-энд приехал в Монкс-Хаус, особняк в Родмелле, незадолго до того приобретенный Леонардом. С Леонардом и Вирджинией они играли на лужайке в шары, когда его внимание своей гладкой сферической поверхностью привлек шар, который он держал в руке. Никогда, никогда его письмо не обретет этой сферической гладкости; совершенство круга ему недоступно.

– Знаете, – неожиданно проговорил он. – А я ведь никакой не романист.

Он произнес это безо всякой задней мысли; в тот момент сказанное показалось ему чистейшей правдой. Но он почувствовал, как насторожились Леонард и Вирджиния. Его слова заставили их замереть.

Наконец, совершенно неожиданно, Вирджиния сказала:

– Вы совершенно правы. Конечно.

Она говорила совершенно искренне, без всякой злости или зависти – словно просто признавала факт, такой же, как, допустим, уникальность цвета его волос или глаз.

– Вот как? – произнес он с жаром.

Вирджиния была ведьмой или, по крайней мере, Верховной жрицей искусства, и она могла освободить его. Морган очень хотел узнать, что она скажет дальше.

Но Леонарду сделалось не по себе. Руки его, и без того дрожащие, затряслись сильнее.

– Что за бред! – выпалил он. – Вы пишете романы, следовательно, вы романист. Как еще вас называть? Вы всегда хотели улизнуть, но, уверяю вас, ваши мучения принадлежат не вам одному. Все остальные страдают не меньше вашего. Жаль, что вы этого не понимаете. И, прошу вас, ваш черед бросать шар.

Морган попытался было протестовать: он не такой, как все, и так было всегда – даже если он вынужден играть в шары, как и прочие гости Монкс-Хауса, где не щадили никого. Его мяч вяло покатился и остановился, не добравшись до цели, отчего Леонард неодобрительно щелкнул языком.

– Понимаете ли, – сказал Морган хозяевам, когда они отправились на ланч, – я нисколько не удручен своей литературной карьерой.

Так оно и было. Если с нынешним романом он потерпит неудачу, катастрофы для него в этом не будет. Неудача, так неудача. Это же просто литература, а не реальная жизнь, что гораздо важнее любой литературы. Есть же у него и другие интересы, на которые он в состоянии опереться.

Он теперь знал доподлинно – это будет его последним романом. Раньше он лишь пугал себя и остальных, но теперь решил твердо. По ту сторону Индии, на горизонте, не вырисовывалось ничего. Он понимал, что нечто важное кончилось, исчезло окончательно. Если бы он оставался в рамках хорошо знакомого и безопасного мира, с его зваными обедами и английскими пейзажами, то продолжал бы потихоньку один за другим гнать бесконечные романы, как две капли воды похожие друг на друга. Но мир, интересующий Моргана, умирал, а то и вовсе умер, похороненный под автомобилями и железными дорогами, отравленный дымом войны. Писатель должен смотреть вперед, а не вспять, а сил Моргана недостанет, чтобы бежать ноздря в ноздрю с историей. Книг, подобной той, над которой он работает, больше не будет.