Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Клеточников ответил невпопад:

— У меня наутро после этого голова болит…

Гость усмехнулся:

— Увы. Здесь я вам помочь ничем не смогу. Все! Прощаюсь, Николай Васильевич! Вот, взгляните, фамилии, которыми могли назваться наши арестованные товарищи… Завтра встретимся, как и договаривались, у Дюшена.

И человек, который из осторожности называл себя Николаем Николаевичем, вышел. Клеточников даже не слышал, как закрылась за ним наружная дверь.

Возвратившись с прогулки, дед имел обыкновение отдыхать еще с полчаса — на открытой террасе, в старом, из соломы плетенном, шезлонге, — созерцая грусть и запустение сада… Но в тот день ему немоглось, и он прошел к себе сразу.

Он застал мальчишку сидящим в кресле с ногами и читающим рукопись его мемуаров. У него был на редкость наглый и самодовольный вид. «Жандармский» — проплыло в голове старика нелепое сравнение.

Мальчишка мигом стушевался, увидев деда. Смущенно вылез из-за стола, потупил взор. Старик почувствовал нечто вроде удовлетворения: не так уж он дурно воспитан, кажется, как мне думалось…

— Я, дедушка… Мне, дедушка, стало так интересно… — залепетал мальчик. — Так интересно… Ты такой герой, дедушка…

И вдруг — ногами на стол! По рукописи — грязными сандалетами! И — в открытое окно! — хихикнув, по обыкновению, торжествующе и злорадно.

— О-о! — только и смог проговорить старик. — О-о! — с необыкновенной выразительностью и ненавистью и ужасом.

— Так мал… — произнес он, наконец, через несколько минут. — Так мал, и уже так вероломен!..

Это был сумасшедший день! С раннего утра, едва стало известно, что из окна квартиры Клеменца исчез знак безопасности, бегал Николай Николаевич по городу.

Сначала ходил кругами возле дома на Литейном, покуда одна словоохотливая молочница не поведала ему о ночном аресте здешнего жильца, который на поверку оказался беглым с каторги фальшивым монетчиком. Цельная, оказывается, шайка у них тут была. Наутро и двое других к нему заявились… («Кто же это? Знака на окне ведь не было! Врет старуха…») — а в квартирке их уже ждут, голубчиков! Ну, значит, сразу кандалы на их и айда куда полагается…

Едва успел вернуться домой, рассказали о Гроссе. Не успел переварить эту новость, как прибежал встревоженный Немец. С Воробьем на одиннадцать была назначена встреча, а Воробья нет. Ни дома нет, ни там, где уговорились. Эта последняя новость особенно больно ударила Николая Николаевича — с Воробьем они были дружны.

Отправился на Лиговку в дом Фредерикса. Полтора часа бродил, разыскивая какого-то Злотникова: ну, из Саратова который… рыжий… с ушами… Встревал в разговоры, угощал семечками кухарок, расточал дворничихе комплименты. Ни о чем не дознался.

И вот, когда покинул квартиру Клеточникова, часы показывали начало третьего, а ему уже казалось, что день начался страшно давно и тянется страшно долго, и голова его уже гудела от множества самых тревожных и самых отчаянных предположений.

С Клеточниковым он был искренним вполне: случались и раньше провалы. Редкий из землевольцев избежал в свое время ареста. Но то, что случилось нынешней ночью, имело зловещий душок. Бредень забросили внезапно и точно — в расчете на крупную рыбу. И крупная рыба попалась. Но главное — тайна , которой было окружено готовящееся предприятие. У Третьего отделения такого испокон веков в заводе не было…

Почти наверняка: появился некто Новый, кого следует опасаться так, как не опасались никого до сих пор, больше, чем Дрентельна опасаться, — кого следует при первой же возможности убирать, ибо он — смертельная угроза всему подполью!

Но где он? Но кто он?

Почти машинально проделав обычный обряд «очищения» — все эти внезапные прыжки на конку и с конки, проходные дворы, глухие переулки и потайные лазы в заборах, — Николай Николаевич вернулся домой, еще более, пожалуй, удрученный, нежели уходил утром. Ничего толком он не узнал. Приходилось ждать. А время при создавшемся положении работало, как ему казалось, на жандармов.

Дверь открыла кухарка. Квартира принадлежала либеральному журналисту, уехавшему с семьей на воды, и эта глуповатая услужливая девица-лифляндка была передана ему вместе с ключами и полушутливыми пожеланиями не застать здесь по приезде полицейскую засаду. Как враг собственности и всяческой эксплуатации, Николай Николаевич категорически не позволял Эльзе ни убирать за собой, ни готовить (запреты, впрочем, не очень-то действовали) — единственное, что ей позволялось, это ставить самовар, чем она и занималась самозабвенно круглый день без риска получить выговор.