Артем Гай - Всего одна жизнь

По операционной пронесся гул. Казалось, даже прохладнее стало, словно проникло сюда свежее дуновение, будто посветлело под высоким потолком: в пробирку потекла первая мутная капля. Почка работала! Честно работала почка брата, унося из Жениного тела смертельный яд.

Был только час дня, но в кабинете горела люстра, одна из тех больших окрашенных под бронзу люстр, которые невесть где раздобыл Батя. Скрытое темными тучами небо почти не давало света. Яркая люстра освещала бледное безразличное лицо Федора Родионовича и склоненные над столом головы Ардарова и Валентина Ильича. Профессор медленно и негромко диктовал, а они записывали — доцент в историю болезни, Валентин Ильич — в операционный журнал. Время от времени, не опуская головы и лишь переводя устало скользивший по стенам взгляд на чашку, Федор Родионович отхлебывал черный кофе. В паузах Ардаров отпивал из своей чашки, и Валентин Ильич — из своей, хотя кофе казался ему слишком крепким и недостаточно сладким. Прервав диктовку, Федор Родионович сказал:

— Что-то давно не звонят из реанимационной. Узнайте, пожалуйста, Раиль Фуатович, что там. Мы допишем сами.

Когда доцент уже направился к двери, Федор Родионович сказал:

— Нужно будет, наверное, оставить на ночь специальную бригаду. Пусть зайдет ко мне Герман Васильевич.

— Я могу остаться, — предложил Ардаров.

— Но ведь у вас с утра контрольная лекция?

— Да… — замялся Раиль Фуатович. — Но ее, может быть, удастся перенести?

— Невозможно.

Эту злосчастную лекцию переносили дважды. Ардаров вышел, а Федор Родионович продолжал диктовать.

Вскоре доцент позвонил из реанимационной и сообщил, что пока состояние Жени Харитонова без особых перемен — «соответствует тяжести вмешательства. Результата последнего анализа крови еще нет. Как только будет…»

— Ладно, — сказал Федор Родионович.

Соответствует тяжести… Сколько их существует — в медицине, в жизни, — ненужных, пустых слов! Обволакивающих зерно истины вязкой оболочкой… Он кончил диктовать и стал подписывать протоколы операций, которые услужливо подавал ему Валентин Ильич. Подписав, откинулся на спинку кресла, потер ладонями запавшие глаза. Какая апатия, какая тяжесть! Да ведь он просто стариком стал, немощным стариком… Так бы и сидел, закрыв глаза, покойно опустив руки на колени, как те старики, которых он видел когда-то в деревне. Когда это было, и почему он вдруг вспомнил их?.. Лет пять назад они ездили с Татьяной на дачу к ее приятельнице. Тогда он чувствовал себя еще совсем молодым, бодрым. Старики неподвижно сидели на завалинке, грелись на солнышке, зажмурившись, положив руки на колени. А он с сочувствием смотрел на них и думал: вот, все в прошлом… Как приятно, наверное, сидеть неподвижно под теплыми лучами солнца, думать, слушать деревенскую тишину… Но сейчас нужно все-таки встать и идти в реанимационную палату. Пересилить себя и идти… Как быстро она подкатывает, старость! Всего пять лет прошло, а какой разрушительный эффект!..

— Ну, что ж, идемте взглянем на больных, — сказал он Валентину Ильичу. — Сама операция — это только полдела.

— Но это была великолепная операция! — с искренним восхищением произнес Валентин Ильич.

— Окончательные оценки операций — в их исходах. — Федор Родионович грузно поднялся с кресла.

— Здесь все должно быть хорошо! — оптимистично заявил Валентин Ильич.

А сам подумал, следуя за Федором Родионовичем, что день, когда он, Валентин, сделает подобную операцию, будет днем свершения его мечты. Какая цепь прекрасных, технически совершенных манипуляций: выделения, препаровка, швы, анастомозы — почти трехчасовая песня рук!

Вокруг кровати, на которой лежал Женя, единственной в палате реанимации грудного отделения, хлопотало несколько человек. Наркозная трубка еще стояла, и был подключен дыхательный аппарат. Лида и Петр Петрович обсуждали что-то у изголовья постели.

— Самостоятельное дыхание не восстановилось? — спросил Федор Родионович, подходя к больному.

— Недостаточное. А хорошая вентиляция сейчас очень важна. — Петр Петрович сделал жест в сторону Германа и Серафимы Ивановны, склонившихся над лентой, исчерченной самописцами.

Федор Родионович пощупал Женин пульс. Серафима Ивановна показала ему записи.

— Очень слабый больной. Он и был слабый… — Круглые поблескивающие очки в тонкой лопнувшей оправе делали ее лицо испуганным.

Это нытье он не мог больше переносить. Федор Родионович не глядел уже на движущуюся на его ладони ленту. На его худом лице вспухли желваки.