Морли Каллаган - Любимая и потерянная

— Ладно, если это для вас так уж важно, — сказала она неохотно, — и если вы обещаете не надоедать мне и уходить до моего возвращения…

— Спасибо, Пегги, — сказал он тихо, сдерживая охватившее его торжество. Он проник в ее комнату. Теперь он проникнет в ее жизнь и в ее сердце, и тогда ее жизнь вольется в русло его жизни.

В два часа на следующий день он снова был в той же комнате и, сняв пальто и галоши, спрятал их в стенной шкаф. Прежде всего он привел в порядок бюро: стер пудру, собрал шпильки, рассовав куда следует флакончики с лаком для ногтей и кремом, чтобы очистить себе место для работы. Открыв портфель, он разложил бумаги. Бюро оказалось слишком высоким. Тогда он положил на стул несколько книг и накрыл их диванной подушкой. Работать, сидя на таком насесте, было неуютно и неловко.

Он решил сначала набросать план трех первых статей. С энтузиазмом человека, наконец-то очутившегося в тихой обители, где ничто не мешает думать, где мысли приобретают чудесную ясность, приступил он к делу. Однако лампочка, висевшая у самого потолка, светила недостаточно ярко. Наверху что-то вдруг начинало жужжать, и он каждый раз испуганно вздрагивал, пока не понял, что это пылесос миссис Агню. Пылесос был страстью этой дамы. Всякий раз, когда ей становилось грустно, или одиноко, или беспокойно, она включала пылесос, и Макэлпин, нервно прислушивавшийся к его завываниям, под конец и сам готов был завыть от отчаяния. Он недовольно оглядывался, удивляясь, зачем его занесло в эту дыру? Разве не мог он работать в уютном номере гостиницы или в квартире Фоли? Вместо этого он заключил себя в пропахшем плесенью полуподвале, где сквозь щели в двери в комнату врывались ароматы прокисшей еды.

Гости наведались к нему лишь однажды. Как-то раз в половине шестого, когда Пегги следовало уже вернуться с фабрики, в комнату вошла щегольски одетая, красивая и статная молодая негритянка с мальчуганом лет пяти. Она очень смутилась, увидев Макэлпина, и объяснила, что была неподалеку, собиралась посидеть часок с приятелем в кафе и рассчитывала на это время оставить мальчика у Пегги. Макэлпин вызвался сам присмотреть за ним, но женщина отказалась. Ее озадачило явное одобрение, с которым он отнесся к ее визиту. Для Макэлпина этот визит был подтверждением того, что он не ошибался в Пегги. Значит, ее любят не только негры, но и негритянки, которые относятся к ней с полным доверием.

Бездельники, которые захаживали прежде, наверное, проведали, что он стоит здесь на посту. Никто его не беспокоил. Он писал без отдыха, пока не уставали глаза, потом вставал со стула, потянувшись, неторопливо брел к заднему оконцу, смотрел на засыпанный снегом забор, на кошачьи следы на снегу, которые вели к трем мусорным бачкам, стоявшим у ворот. Повернувшись спиной к окошку, он придирчиво и мрачно разглядывал жалкую мебель, раздражавшую его своей убогостью. Ему противны были пятна на стенах, облезлый пол, запах эссенции, который Пегги каждый вечер приносила в комнату, а также ежедневно обнаруживаемые новые свидетельства ее неопрятности. Хлебные крошки на плитке, крошки, окурки, кофейная гуща в немытой чашке, один чулок торчит из ящика, другой валяется на полу стенного шкафа. У него ломило голову от чувства гадливости, которое внушала ему эта комната. Привычка к порядку принуждала его взяться за уборку хотя бы из уважения к самому себе и к своей работе; он вытирал плитку, брал кофейную чашку и нес ее через прихожую, чтобы вымыть в ванной. С горьким недоумением он спрашивал себя: отчего она так безрассудно противится его стремлению забрать ее отсюда куда-нибудь, где они смогут жить по-человечески?

Каждый вечер, вернувшись с фабрики, Пегги оглядывала комнату и с лучезарной улыбкой благодарила его за уборку. Начав свыкаться с мыслью, что он добровольно взял на себя роль прислуги, она теперь разве что застилала постель. Он решил, что она намеренно старается внушить ему отвращение. Тщательно выставляемая напоказ неопрятность была хитрым способом самозащиты. Пегги хотела убедить его в том, что она неряха. Но настоящие неряхи, говорил он себе, очень дотошно соблюдают внешнюю опрятность. Пегги же бравирует своей неряшливостью для того, чтобы его оттолкнуть.

Он обшарил всю комнату, рылся в ящиках и стенных шкафах, стремясь найти хоть крохи доказательств, которые могли бы подтвердить, что равнодушие к нарядам — лишь одно из проявлений ее мятежного неприятия действительности. Из нижнего ящика бюро, который он обследовал, стоя на коленях, он извлек сохранившиеся со студенческих лет серебряный браслет, шитую бисером старую сумочку и пару атласных туфелек. Он медленно встал с коленей и с сумочкой в руках замер, полный торжества, светясь ликующей улыбкой. Потом бросился к шкафу, где висело черное платье. И снова улыбнулся. В этом платье, сшитом с таким изяществом и простотой, Пегги была по-настоящему элегантной и знала это; а в белой шелковой блузке и черной юбочке девушка обретала свой особенный, неповторимый стиль. Хороший топ присущ был Пегги органически, как ее нежность, милое звучание голоса. Вся эта неряшливость, комбинезон, неубранная комната лишь выражали ее презрение к людям, самозабвенно посвятившим себя достижению того, в чем она первенствовала без усилий, не подражая никому.