Морли Каллаган - Любимая и потерянная

— Да постой ты, Чак. Ведь есть же у тебя свои глаза и свое собственное мнение. Так зачем повторять чужое? — взмолился Макэлпин, стремясь спасти что-то очень важное, что рушилось сейчас и в жизни самого Фоли. — Ты все понял шиворот-навыворот. Эта девушка вовсе не навязывает себя неграм. И в клуб она ходит совсем не затем, чтобы ловить там любовников. Уж это я наверняка знаю, — мягко и убежденно добавил он и рассказал Фоли о детской дружбе Пегги с семейством Джонсонов.

— Значит, она так это объясняет? — спросил Фоли после небольшого раздумья.

— Ничего она не собиралась мне объяснять.

— Но ты поверил.

— Да. А ты разве нет?

— По-моему, все это выдумки.

— Зачем ей это выдумывать?

— Неужели непонятно? Для того чтобы выставить себя в благоприятном свете.

— Раньше ты о ней так не думал, Чак. Ты говоришь с чужого голоса. — Макэлпин решил от ее имени воззвать к дружеским чувствам Фоли. — Ты же ей друг. Она нуждается в тебе, — начал он.

— Брось ты это, — с раздражением оборвал его Фоли. — Я знаю, что я говорю. Перестань.

— Да почему же ты вдруг решил, что именно раньше заблуждался на ее счет? Объясни мне это.

— Ну как тебе объяснить? — замялся Фоли. — В чем-то очень существенном она постоянно лжет. Такие женщины не могут жить без лжи, и ложь их состоит в том первом впечатлении, которое они на нас производят. Она помогает им снискать нашу нежность, одобрение, сочувствие, прощение. Они и впредь будут лгать, все время лгать, чтобы не потерять того, что уже завоевано. Они способны на что угодно, и всегда найдется простачок вроде тебя, который будет им верить да еще уверять других, что их, мол, просто неправильно поняли, когда такая курица залетит куда не надо и начнет метаться.

— Пегги — курица?

— Самая настоящая.

— Да брось ты! — возмутился Макэлпин. — Так и святую можно назвать курицей.

— Святую! Бог мой, Джим! Погоди, давай разберемся, — сказал Фоли уже совсем другим голосом. — Что ты вообразил себе о ней?

— Вообразил?

— Да. Что она такое для тебя?

— Не знаю, — Макэлпин смешался. — Понимаешь ли… Хотя нет, не знаю. Так что-то мелькнуло.

— Ну, ну, что мелькнуло?

— Трудно сказать. Право же, я не знаю. — Взяв вилку, он принялся царапать на скатерти какой-то узор, потом жалобно взглянул на Фоли. — По-моему, просто так: мелькнуло, и все…

— Что-то давнишнее?

— Возможно. Как раз сегодня ночью я об этом думал.

— Другая девушка?

— О нет. Скорее это похоже на то, когда вдруг совершенно неожиданно ты наткнешься на какую-то разгадку. — Он замялся, подбирая слова. — Помню, мы стояли в какой-то гостинице, в Париже, на правом берегу, после ввода наших войск, — начал он. — Шел дождь. Нам полагалось бы чувствовать себя счастливыми победителями, ведь мы так долго мечтали о том, как наконец-то попадем в Париж и будем веселиться здесь напропалую, а вместо этого измученные, усталые как собаки мы торчали в гостиничном номере, а вокруг был темный, залитый дождем, мертвый город. Мне кажется, у каждого из нас было ощущение, что такое событие следовало бы отметить. Но нам хотелось не праздновать, а спать. Мы то и дело повторяли, что надо бы куда-нибудь сходить, на что-то посмотреть. Но дождь все лил и лил. Говорили о женщинах. Один английский офицер, блондин — забыл уже его фамилию, — вдруг потянул меня за рукав и предложил выйти на часок прогуляться. Так сказать, ознаменовать освобождение Лучезарного Города, а там уж — и на боковую.

Англичанин этот никогда прежде не бывал в Париже, но все-таки потащил меня за собой. Мы вышли вдвоем под дождь. Темень — ни зги не видно. Мы куда-то долго плелись по грязи, собрались уже вернуться в гостиницу, когда наконец, расспросив о чем-то полицейского, мой англичанин коротко сказал мне: «Пошли». Не знаю точно, куда мы отправились. Кажется, это было неподалеку от Бастилии.

Мы вошли в какой-то подъезд, долго брели по темному проходу, потом открылась дверь, мы переступили через порог и окунулись в море света. Мы увидели битком набитый публикой маленький зал, амфитеатром спускавшийся к темному пятачку арены, окруженной белым барьерчиком. На кукольной этой арене прыгали два клоуна в своих причудливых костюмах, девушка в серебристом платье скакала на лошади, кто-то вел слона. И все это было облито сверкающим белым светом. Все было такое белое, чистое, волшебно-удивительное, чудесно-радостное и невинное. Может, все это показалось нам таким, потому что мы только что вышли из темноты, дождя. Мы вышли из войны. А этот крохотный, сверкающий огнями цирк был недосягаемо далек от войны. Все это меня так поразило, что я стоял разинув рот и только хлопал глазами. Это было прекрасно. Меня охватило ощущение радостной безмятежности. И вот…