Морли Каллаган - Любимая и потерянная

Мы изображали оркестр. Каждый из ребят подражал звуку какого-нибудь инструмента. Я одна ничего не умела. Мне стало стыдно. Ребята пробовали научить меня и очень мне сочувствовали. Время пролетело незаметно. Я вернулась домой в сумерках. «Где ты была?» — спросил отец. Я сказала: «У Джонсонов». — «У Джонсонов?» — он изумился. Отодвинул в сторону газету и задумался. Я очень живо помню, как он сидел, понурив голову, облысевшую на макушке, но с бахромкой волос над ушами. У него были проницательные глаза и резко очерченный нос. «Значит, у Джонсонов?» — повторил он и не прибавил ни слова, должно быть, решил для себя этот небольшой вопрос. В тот же вечер я слышала, как, разговаривая с экономкой, он сказал тем тоном, который всегда производил на меня большое впечатление: «Они тоже божьи дети, как и мы с вами, миссис Мейсон».

Я стала бывать на всех праздниках в доме Джонсонов, и, мне кажется, это был счастливейший год в моей жизни. Там все так ласково со мной обращались, и мой ровесник Джок, и его старший брат, и малыши. Но вот наконец подошел мой собственный день рождения, и я тоже решила устроить праздник. Такой веселый, такой… праздничный праздник! Отец охотно согласился. Как-то вечером он взял лист бумаги, авторучку, сел за стол и надел очки в роговой оправе. «Ну-с, кого бы ты хотела пригласить?» — спросил он. «Джонсонов», — сказала я. «Как Джонсонов? Нет, Пегги, милая, их пригласить нельзя». Он, кажется, был искренне огорчен. «А я хочу позвать Джонсонов, всех-всех, даже малышей, — не уступала я. — Если Джонсонов не будет, мне вообще никто не нужен».

Он попробовал убедить меня, стал объяснять, что приглашать нужно тех детей, которые между собою дружат, а Джонсоны будут стесняться и чувствовать себя неловко. Зачем же ставить их в такое положение? Я упрямо трясла головой, а он ходил взад и вперед по комнате, рассерженный и, наймется, смущенный. Я думаю, он понимал, что он не прав. Он схватил меня за плечи и стал встряхивать и кричать, что к таким делам нельзя подходить однобоко, что нельзя сбрасывать со счетов его доброе влияние на всю паству. Но ничего он из меня не вытряс. Все его доводы прошли у меня мимо ушей.

В день моего рождения у нас в гостиной собрались, белые мальчики и девочки. Я сидела с ними, крепко стиснув руки, с ненавистью глядя на их чистенькие, ослепительно белые личики, и Джонсоны казались мне все милей. Я почти ни с кем не разговаривала. Потом вышла на кухню, отрезала и завернула в салфетку половину торта, в другую насовала сандвичей и с этой поклажей выскользнула из дому. В своем новом праздничном голубом платьице я пробежала три квартала до пустыря, где стоял грубо оштукатуренный дом. Ворвавшись в дверь, я во весь голос завопила, что сегодня мне исполнилось тринадцать лет. Все скопом бросились ко мне и отвесили мне тринадцать шлепков. А потом мы сели на пол, и начался пир. Как весело мне было!

Уже в сумерках за мной явилась миссис Мейсон, и я почувствовала, что ненавижу ее. Мне все в ней было ненавистно — и то, как она вскидывает голову, и как надменно задирает нос, и как она схватила меня за руку прямо перед оробевшими Джонсонами, и выражение брезгливости в ее глазах. Она потащила меня домой. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Я как сейчас помню перекошенное яростью и отвращением лицо старухи, торопливо шагавшей по темной дороге.

Все мои гости давно уже разошлись по домам. В нашем респектабельном семействе никогда еще не случалось ничего подобного. «Как это ни досадно, Пегги, — сказал мне отец, — но к Джонсонам я тебя больше не пущу. Мне трудно объяснить тебе, в чем дело, это слишком сложно. Запомни одно: если ты с ними будешь встречаться, я тебя выпорю. Ясно?» — «Как, мне даже у них нельзя бывать?» — спросила я. «Пегги, тебе исполнилось тринадцать лет. Ты уже не девочка, ты маленькая леди. Я не сомневаюсь, что впредь ты будешь это помнить, не так ли?» — «Я не хочу быть маленькой леди», — сказала я. Я проплакала всю ночь. Я ненавидела себя за то, что становлюсь взрослой. Теперь я знала: куда бы жизнь ни занесла меня, Джонсоны, цветные Джонсоны, Джонсоны всего мира никогда не будут в числе гостей, приглашенных в мой дом.

Она грустно улыбнулась, не замечая, как жадно слушает ее Макэлпин и как блестят его глаза.

— Сколько бы я ни прожила на свете, — сказала Пегги, — я никогда, кажется, не забуду, как, скособочившись, упирался в темное небо покрытый грубой штукатуркой старый дом.

— Конечно, не забудете, — сказал Макэлпин, и странное возникло у него желание. До сих пор он видел лишь ее улыбку, и вдруг ему захотелось рассмешить ее так, чтобы она расхохоталась, как ребенок. Хотелось слышать ее смех, увидеть искорки веселья в глазах. Хотелось быть остроумным, веселым, расшевелить ее во что бы то ни стало. Он стал рассказывать о своих университетских коллегах, изображал их в лицах, жестикулировал; ему казалось, что это все очень смешно: Пегги и в самом деле, улыбнулась. За окном уже совсем стемнело. Скрипели двери. Пахло стряпней, на лестнице раздавались шаги.