Евгений Комарницкий - Эныч

— Я тебя спрашиваю не о том, как его убрали, а о том, почему вы не уберегли моего лучшего работника?

Плухов садится. Молчит.

— Вот то-то и оно, — говорит Юрий Дмитриевич. — Есть над чем подумать… Ну, значит так. Я через три дня обратно буду лететь. Тогда и заберу с собой в Москву твоего супермена Энова, пока его наш дружок Молекула не перехватил… Да, вырос мужик, ничего не скажешь, — пощипывает он ухо. — Был у нас на побегушках, а теперь — величина-а-а… Ну, значит, ты меня понял, поэнергичнее эти три дня поработай с Эновым, а мы продолжим. Особых мер воздействия прошу не применять. Материал передашь мне в целости. Наслышан я о вашей «кричалке»… Понаблюдай за городом. Установленных сообщников пока не бери. Энова и Кувякина советую посадить в одну камеру. Послушаешь, о чем говорят. Ну и так далее. Сам знаешь. Мультфильм сейчас же отправь в Москву. В ЦэКа уже и об этом известно. Интересуются. Киномеханика можно в «кричалку». Только не убивать. Жаль, что сгорел пожарный. В общем, поподробнее поговорим на днях. Думаю, тебе будет о чем доложить… Ландсгербиса и Джугашхурдию от тебя забираю, а то и этих угробишь… А Дельцина… Ладно, Дельцина, пожалуй, спишем на счет Степанчука.

— Спасибо, Дмитриевич. Большое.

— Как общественное мнение в городе? Какова его реакция на чудеса?

— Все в порядке, Дмитриевич, не беспокойся. По области я поднял на ноги все воинские части. Город в кольце двух танковых бригад. Солдат расселяем по школам. Это на всякий случай. Патроны им выданы боевые.

— Молодец, Плухов. По-боевому решил вопрос.

— Борисов поначалу ерепенился, но в результате все утряслось…

— Ну, что же, — Юрий Дмитриевич смотрит на часы. — Хорошо. Как там твои обещанные пельмени? Не стынут?

…— А когда я была в Италии, Юрий Дмитриевич, кормили нас исключительно плохо. Одними пиццими под разным соусом. Только от одного их вида дурно делалось. И еще жара постоянная! Мне кажется, там, в Америке, мое здоровье и подорвалось. А Лас-Вегас их хваленое — обыкновенная дыра. Одни помойки. В Анжелесе, правда, более-менее ничего. Водички много, пляжей. В Чикаго или Бостоне — приличные магазины, но пыль, суета… че-ерные… Приехала я, в общем, домой совершенно разбитая, тяжело больная…

— Поезжайте в Швейцарию, Галя, — советует Юрий Дмитриевич. — Горы, чистый воздух, тишина, что еще надо… — отодвинув тарелку, вытирает уголки рта. — Знатные пельмени. Молодец, хозяйка. Сыт.

— Я их, правда, не совсем сама готовила, — на щеках супруги Плухова играет румянец. — Маруся, наша прислуга, мне помогала… Может быть, еще тарелочку скушаете?

— Тарелочку скушать? — улыбается Юрий Дмитриевич. — Разве что ради вас, Галя.

— Мару-уся! — зовет Галя. — Мару-уся, где ты?! Плухов откупоривает новую бутылку «Смирновской».

— Теперь за что выпьем? — спрашивает он.

— Выпьем за Юрия Дмитриевича! — предлагает Галя. Поправляет волосы. Поднимает свой бокал с шампанским. — Юрий Дмитриевич! За ваше здоровье! Вы так похудели, осунулись. Совсем, наверно, там, в Москве, не отдыхаете…

Юрий Дмитриевич с благодарным видом кивает. Осушает емкость.

— Вы берите огурчики. Вот грибочки соленые. Сама солила. Буженинку почему не кушаете, Юрий Дмитриевич? Свеженькая. Обижаете. И до икорки не дотронулись, ни до черной, ни до красной.

— Спасибо, Галина. А вот по поводу икорки черной я вам из Норвегии привез пикантный анекдот.

Юрий Дмитриевич рассказывает анекдот. Галя смеется. Подносит руку к глазам. Отклоняется всем телом. Трясется ее пышная грудь. Плухов поперхивается. Его душит кашель. Лицо багровеет. Юрий Дмитриевич ударяет генерала кулаком меж лопаток. Из Плухова вылетает кусок плохо пережеванной буженины.

— Ой, не могу! — Галя обхватывает обеими руками колышущийся живот. — Ой, уморили, Юрий Дмитриевич!

Она подносит к лицу салфетку. Плечи продолжают вздрагивать.

— Ну, ты и глотаешь! Как будто украл! — шутит Юрий Дмитриевич. — Хотите еще анекдот, Галя?

Галя отнимает салфетку от лица. По щекам ее текут слезы, губы искривлены.

— Что с вами? — удивляется Юрий Дмитриевич.

— Не обращайте внимания, — Галя рыдает.

Юрий Дмитриевич из сифона набирает в стакан воды, подносит к Галиным губам.

— Ах, не надо. Мне это не поможет, — Галя пухлой рукой отстраняет стакан. — Все гораздо серьезнее!

— Опять! — цедит сквозь зубы Плухов.

— Все врачи у меня побывали. Часами осматривали. Чего только не прописывали, чего только не делали со мной, и толку никакого. Моя болезнь неизлечимая, и все это знают, и не признается никто. Боятся правду говорить.