Александр Гольдштейн - Аспекты духовного брака

Речь вот о чем: основные черты печального мировоззрения наличествовали уже в «Чуме», вдохновленной театральной утопией Антонена Арто и с нею же борющейся. «Чума» — пропедевтика к отъединенному скепсису 50-х, слово о том, что победа недостижима. Болезнь не погибла, даже не проиграла, она уходит сама, вероятно исполнив все то, что обещала своей беспощадности, и может вернуться и снова велеть армиям крыс околевать на знакомых улицах под негаснущим солнцем. Новый приход эпидемии всецело зависит от ее же хотения и каприза. Агентам сопротивления не позволено ее усмирить, они заложники чумной прихоти и спонтанно возникающего чумного порыва, заложники неопределенности, свидетели своей несвободы, которую не дано полюбить. Сизифу было легче, его любовь к камню и счастье, разлитое по всем участкам блистающей лунным светом дороги, возрастали прямо пропорционально увеличению баланса неудачи, чья тираническая бескомпромиссность с течением времени (время Сизифа — о, время Сизифа!) принимала все более мягкие и человекоразмерные контуры, а сам политкаторжанин удалялся в обратном, неантропоморфном направлении. И теперь, когда улажены все мелочи, ничто не мешает устроить короткую очную ставку двух эпидемий.

Как завещал Арто, чума, разразившаяся в типичной французской префектуре на алжирском берегу, в услугах бацилл не нуждается. Про бациллы в тексте Камю сказано достаточно, и все затем, чтобы высмеять ничтожество современных концепций, принуждающих непогрешимо отвлеченное бедствие орудовать из материального базиса, как пифия из треножника. Вакцина бьет мимо мишени, вместо которой дырка, зеро, предрассудок. О других мерах защиты тем более не нужно тревожиться, болезнь великодушно обо всем позаботится и, истребив требуемое количество населения, неизвестно зачем пощадив остальных, уйдет восвояси, отползет с поживой набега.

Духовная эпидемия, тоже по заветам Арто, создана усилиями людей и ландшафта; источник ее — в наконец разрядившемся психическом напряжении, чья причина затяжная тоска: это унылое буйство долго клокотало внутри, до поры его как бы не было. Выбитый солнцем город Оран не предусмотрен для жизни, в этом качестве его не задумали. Он уродлив, развернут спиной к бухте, так что моря ниоткуда не видно, в нем нет деревьев, садов, голубей, ничего, кроме жары и осенних потоков грязи. В городе напропалую работают, дабы разбогатеть, а богатство в Оране счастья еще никому не давало, счастья тут нет, за деньги не купишь. Дряхлый, старческий город, с запором и недержанием; потянулся к тарелке и обронил в ночной горшок челюсть, захотел почесаться в паху, но рука не нашла того, что искала. Оран и для смерти не предназначен, отходить в нем некомфортабельно: представьте, каково одинокому больному на одре, за сотнями потрескивающих от зноя стен, и целый город говорит о сделках, об учете векселей. Но безотрадно не только лежащему на смертном одре. Весь Оран разделяет чувства страдальца, ведь ему несподручно ни выжить, ни как следует умереть.

А если нет ни того ни другого, если нет бытия, в кладовых подсознания, тайно для светлого поля рассудка вызревает неподконтрольное желание взбунтоваться, уничтожить себя вместе с грязью и зноем, чтоб ничего не осталось от ужаса или чтоб стал он вовсе несносным. Будут зачумленные, покинутые птицами Афины, китайские города, забитые безгласными умирающими, марсельская гекатомба, когда каторжники сбрасывали в ров сочащиеся кровью трупы, константинопольский лазарет, где больных тащили крючьями по полу, соитие живых на погостах Милана, денно и нощно орущий Лондон с его скрипучими повозками для мертвецов — будет все, но не сиденье в конторах, не коммерческие переговоры в кафе, не постылые совокупленья в субботу. Так, не сознавая собственных мыслей и границ своей дерзости, неведомо для себя думали те, кому удалось, словно того не хотя, спровоцировать бунт и получить естественный его результат — чуму. Вот в чем размолвка Антонена Арто и Альбера Камю.

У Арто чума витийствует о празднике, вакхическом пире с красивым дыханием, больше мятным, чем винным. Майский ливень, процеженный свет, бубонный восторг, это искусство, которое, возвратившись к магическим операциям своего перводействия, заставило говорить музейные маски, разбередило кровь, застывшую на ликах жертвенных изваяний. Камю, разграничив в «Бунтующем человеке» бунт и революцию, признал в первом экзистенциальную потребность, а вторую отверг как регламентированное насилие, наводящее мерзкий порядок в казарме. Дело, однако, в том, что они связаны стадиально: бунт порождает революцию и претерпевает от нее муки и гибель, потому что революция убивает не детей, а отцов. В истоках оранской эпидемии — попытка одоленья тоски, то есть бессознательная вариация бунта, но чума таким восстанием не является. Чума не бунтарское возмущение, но его законное следствие, итог; это не иносказательное, это субстанциальное развитие революции, свирепости ее больничного режима, закабаления. В ней нет и намека на фиесту Арто, нет праздника, театра, гордостояния на юру — возвратный, точно приступ после ремиссии, натиск будней, изгаженных карантином, людскими и крысиными трупами. Зной, вонь, абстрактная прогрессия смерти и Сизифово сопротивление одиночек. В другое искусство он уже не верил, в иное восстание — тоже. Его повзрослевшая философия, его неаллегорический ответ на манифесты Арто. Не знаю, кто из них прав.