Александр Гольдштейн - Аспекты духовного брака

Он пробовал, терпел. Терпение ушло. Женщины, ценившие ум, обаяние, положение Розенцвейга, не отступались, просили повтора, это усталость, изношенность психики, вам нужен отдых, он соглашался, ругая свое малодушие. И уже было время, когда после первого сбоя, после первой то есть попытки, он обрывал с теми, с кем отваживался пасть в омут близости, в декабре ж 34-го вообще от нее отказался, до постели не доводя; остался болезненный спорт редких знакомств, спорт причинения боли себе, недоумения — ей. Кончилась однажды и боль, не напугав, не обрадовав, так было до весны 36-го, до минуты узрения, и Эльза сказала, сейчас же меня куда-нибудь пригласите, надоел этот скучный коньяк и слова.

Из фуршетного ларчика внутренним оком увиделось биржевое кафе. В чесучовых пиджаках, маклерских жилетках, в шляпах, сдвинутых на стесанные затылки, точно шахматисты, вслепую сталкивающие коней и слонов, швыряли за море ящики с апельсинами, ловили тюки с кофе и хлопком. Загорелые молодые рабочие строили баухауз. На белом, завивавшемся от ветра песке полосатые шезлонги — наследство масла и холста французов. Игрушечный мороженщик дудел, трубил. Сироп наливали из стеклянных цилиндров. Хирург взрезал гнойник, и стерильны были бинты в лазарете «Хадасса». Голос толкнул Арье в грудь, сердце, отменив удар, запнулось. С ней можно, с ней нужно, шумел голос в крови, получится, не получится, стыдно не будет, здесь откровенно, бесстыдно, душистость курчавого низа и набухающие от взгляда соски. Выкупанный в свежести день замер у окна. Растительный мир приветствовал Розенцвейга, олеандры, араукарии, кипарисы и пальмы. Арье попросил дождя, и тот прошелестел наискось, китайской тушью, влажным росчерком на рисовой бумаге, прощальный в этом году. Анестезия разморозилась, боль вернулась. Сочту за честь, сказал он Эльзе Бухбиндер.

У нее дома, в четверг 36-го, под патефонную пластинку танго Карлоса Гарделя, после цейлонского чая, бенедиктинского ликера, пирожных, она побудила его к союзу двух тел, задержав у себя на бедре руку, робко, нечаянно легшую на бедро, не стемнело еще, кто-то жарил неподалеку по кавказскому рецепту шашлык, в колечках проперченного лука, вымоченный уксусом и вином, ее поцелуи, сказал он с восторгом, отозвавшимся легким стоном наружу, не были простыми прикосновеньями губ к некоторым участкам кожи, прикосновеньями локального действия, но, куда бы ни упадали, благотворили негой весь корпус, и она накрыла каштановыми волосами покрасневший, набрякший исток.

Эльзе суждено было стать единственной женщиной его затяжных отношений, девятнадцать встреч и столько же соитий за три месяца, шесть полноценных, прочие с изъяном, но вот же странность, угнетение прошло, страх выпарился, навсегда освободив, и плоть подруги не роптала тоже. Боясь излишней щедрости, способной оскорбить намеком на буржуазную гнусность купли-продажи, он блюл златую середину, чтоб регулярный ритм приязни (духи, эмалевые броши, перламутровые пудреницы, накидки, шарфы из шифона) не обличал в нем ни скупца, ни нувориша, это давалось с трудом, ибо предкоитально, в амоке предобладания хотелось иного, сбежать вдвоем, рассовав по карманам банкноты, лишь бы и завтра она опускалась на него спиною к нему, выгибала атласную спину, тягуче покачивалась вверх-вниз, а охающий он тянулся бы к ее грудям, сей оборотной стороне Луны, и натыкался на горячие лопатки.

Они уже не прячась завтракали в кафе. Почти неделю умащивались ленью в кудрявом, грехоядном Бейруте. После полудня в июле (медуница душной флотилией плыла в открытую настежь балконную дверь, обагренная чем-то алым зелень кустов пронзалась иглоукалывающим писком колибри), она известила его о разрыве. Зеев Шокен возьмет с собой в Швейцарию, разгонит кредиторов, он мужчина, произнесла она низко, будто во сне, ведь ты не отрицаешь, дорогой… Зачем же тогда, сказал он и сам удивился, как непонятно для слуха звучит его сиплая речь. Ответ звенел в ушах Арье до последнего дня, остававшегося ему на земле: Эльза рассмеялась от избавления.

Дальнейшие записи, охватывающие полуторамесячный период, столь непоследовательны, что бросают тень на сюжетостроительные качества автора дневника; мы повременим цитировать эти страницы, ночные вылазки законопослушного гражданина, внезапные, на голом месте, ссоры с коллегами, раскаяние, соображения о женском характере в тон манихейству юного венского уникума, все еще заметки о прочитанном, сравнительные заслуги снотворных препаратов, особняком, на песочных листочках, поражающие своей эксцентричностью наброски к психологическому портрету Адольфа Гитлера. Что равновесие в Розенцвейге нарушено, сослуживцы, значения не придав, все же поняли и отнесли на счет нервов, которые и должна была подлечить эмансипированная палестинка Бухбиндер. Сентябрьским вечером, встревоженные злой жатвой тишины, соседи на цыпочках вошли в незапертую квартиру юриста и дипломата Арье Розенцвейга, обнаружив, что тело хозяина уснуло ничком на кровати, а восковое лицо повернуто к шелковому дракону Китая; опустошенный пузырек был поставлен на французский томик Бодлера, трехкомнатное жилье светилось холодеющей чистотой, в бумагах, оставленных в столе, имелись четкие указания относительно денежных дел, содержавшихся усопшим образцово. В Агентстве позаботились, чтобы причиною смерти был назван сердечный припадок, и покойного погребли по-людски. Чуть выпирающие передние зубы, суховеем подпорченный подбородок, вот же какая история, Арье. Потом два часа просидел в склепе Нордау, одиноко, дремотно. Помечтал, покурил, окурочек, загасивши, в карман. Вежливые птицы в деревьях и на дорожках. Тихая пристань.