Array Амритрай - Современная индийская новелла

Вот сегодня, к примеру, он заперт в этой комнате. В квадратной, как рамка, комнате, наполненной зноем и духотой.

Господи, до чего ж ему не хочется работать!

Он принялся разглядывать письменный стол. На поверхности стола красовались разводы, пятна — следы пролитых чернил, чая, еще каких-то жидкостей, засохшая грязь. Это был очень древний стол, доведенный до самого плачевного состояния. Будь у него новый стол, может, тогда появился бы и вкус к работе? А тут сядешь за эту развалину, и руки опускаются — ничего не хочется делать. Особенно в воскресенье…

Он продолжал рассматривать стол, вызывавший в нем какое-то тошнотворное чувство. Вдруг мелькнула мысль: а не вымыть ли это старое чудище, не соскрести ли всю грязь, не навести ли на нем порядок?.. Но ведь он так устал, голова и руки словно свинцом налиты — откуда взять сил, чтоб выполнить свое намерение? Он отбросил мысль об уборке и еще раз оглядел стол. Справа на нем лежало множество папок с делами — старых, запыленных, набитых бумагами разного формата. Они лежали тихо, будто спали. Все они имели одинаковый цвет — грязно-бурый, как, впрочем, и сам стол. Какое унылое однообразие! Если б эти папки были разного цвета, то, возможно, производили бы совсем иное впечатление. Однако это однообразие как бы отражало монотонность жизни, вращавшейся по одному и тому же кругу. Дни были как две капли воды похожи друг на друга. Только воскресенье вносило некоторое разнообразие в привычную рутину. А сегодня и оно превратилось в обыкновенный скучный, бесцветный день. Совершенно такой, как вчерашняя суббота или завтрашний понедельник. Унылая смена одинаковых дней, замкнутый круг, кольцо… И в этой непрерывной смене дней человек движется по кругу, как вол на сахароварне, что приводит в движение давильный пресс.

Вместо того чтоб хоть ненадолго быть предоставленным самому себе, хоть в какой-то мере ощутить вкус жизни, ему приходится сегодня сидеть здесь, ощущать груз собственного слабого, безвольного тела. Он нес этот груз в себе, как старый письменный стол — папки с делами и счетные книги. Слева лежал затрепанный словарь, а на нем — телефонный справочник. (Хотя в конторе телефон отсутствовал, справочник все же приобрели — на случай, если требовалось узнать адрес той или иной фирмы.) Рядом стояла чернильница. Чернила в ней давно высохли. И крышка пропала. Почему эту чернильницу до сих пор не выкинули? Она стоит тут с незапамятных времен. Надо будет сказать слуге-посыльному, чтобы он ее выбросил, а вместо нее принес новую, даже две — вторую с красными чернилами. Тогда этот унылый бурый цвет не так будет бросаться в глаза. Да и карандаши не худо было бы заменить цветными — синими или зелеными, только убрать эти грязно-коричневые, чтоб они не выделялись своим безобразием. Да, мир красок — великая вещь! Неинтересна, уныла жизнь, лишенная ярких, живых цветов. Шесть дней недели все на одно лицо — серые, как эта контора или этот стол. Но седьмой день — воскресенье — отличается от них тем, что сулит человеку желанный отдых, незамысловатые радости, покой. А если его уподобить всем прочим дням, он станет невыразителен, бесцветен, лишится красок. Замрет, ибо утратит внутреннее движение, как и все предметы в этой комнате. Этот философический вывод вызвал легкую улыбку на его губах, но уже через мгновенье улыбка исчезла. Он вдруг ощутил, что и сам он в неподвижности застыл на месте, словно еще при жизни умер. Нет, нет, он жив!.. Он не утратил способности мыслить, значит, он существует!

Взгляд его упал на пепельницу, на краю которой едва заметно тлела сигарета. Он протянул к ней руку. Но увы — сигарета ни на что не годилась, он давно забыл про нее, и теперь перед ним был окурок, готовый вот-вот потухнуть… Беда-то какая! У него в пачке больше не было сигарет, эта последняя. Он смотрел на окурок, не отрывая глаз… Да, он, этот окурок, был неподвижен, как и все прочие предметы. Но в нем еще тлел огонь…

Бирья давно уже стоял на перекрестке, где сходились три улицы, и ждал остальных пастухов. Стянул свой ярко-красный тюрбан, поскреб в голове — на плечи ему посыпалась перхоть. Зевнул широко и громко. Хорошенько потянулся, задрав кверху руку с зажатым в ней концом шерстяного одеяла, — такие одеяла служили пастухам плащами.