Янош Хаи - Парень

Когда ей все-таки удавалось от него уйти, у нее все равно было такое ощущение, что он где-то поблизости, метрах в десяти, и скрытно следит за ней, словно какой-нибудь тайный агент. Позже она стала думать, что это, наверное, некий психоз, причина которого в том, что он, этот парень, все время тут, хотя ей хочется, чтобы его не было рядом; вот так, наверное, человек с ампутированной ногой еще долго, может быть, несколько лет, ощущает ее, например чувствует, будто она чешется. Девушка уже почти внушила себе, что это чисто психическое явление, но однажды заметила лицо нашего парня, выглянувшее из-за угла, потом еще где-то. И тогда она поняла, что он — всегда тут, даже если кажется, что его нет.

Она пошла со своей проблемой к психологу: одна из подруг сказала, что это наверняка какая-то фобия, ведь невозможно поверить, чтобы двадцатилетний парень был на такое способен. Психологу было лет тридцать, он сообщил девушке, что был в семье поздним ребенком, потому что родители его, когда вернулись из Освенцима, обнаружили, что оба потеряли тех, кого любили. То есть отец-то потерял не буквально: его любовь не умерла, а сумела бежать из Венгрии, она была из богатой семьи, и тогда уже существовала такая штука, как Еврейский Совет. Ах да, спохватился психолог, я ведь еще не сказал, что мы евреи, но думаю, ты сама сообразила, когда услышала про Освенцим. Сообразила, ответила девушка. В общем, через этот Еврейский Совет, я уж не знаю, каким образом, но в конце концов невеста моего отца, которую ее родители, правда, все равно не хотели за отца отдавать, потому что он из бедных был, никакого наследства, только служба, скудное жалованье, он чиновником был, тогда молодой еврей на какую карьеру мог надеяться в жизни, в общем, суть в том, что невеста вместе с родителями оказалась в Штатах. Там семья открыла бюро юридической консультации, этим они вообще-то и дома занимались. Но вот мамочкина любовь, она да, она потерялась совсем, от нее ничего не осталось…

В общем, жизнь у них была не жизнь, а дерьмо, то есть все эти потери сделали ее дерьмом, заставили их все пересмотреть, переоценить, пересмотреть даже отношение к собственному прошлому, ко всему миру, так что они и любить уже не могли, а друг с другом их свела скорее боль, потери свели, в конце сороковых годов, так что союз, из которого он родился, любовью вряд ли можно назвать. С этим, по всей очевидности, связаны и его трудности, ведь проблема его личной самоидентификации на самом деле вытекает из судьбы его родителей. Он уже предпринимал некоторые усилия, чтобы стать евреем в полном смысле слова, но он так мало знает обо всем этом, что не очень-то хорошо себя чувствовал среди настоящих евреев. Потому что излишне и говорить, родители обо всем этом и слышать не хотели, ему говорили, что он венгр, и скоро эта проблема вообще рассосется, потому что не будет такого, что этот — венгр, тот — чех, тот — румын, а будет лишь — человек. Все будут одинаковы. Он, когда маленьким был, — и он засмеялся — думал, что все — индейцы, все будут индейцами. Даже венгры. Потом, пару лет назад, попробовал стать полным выкрестом. Принял католическую веру, пошел к священнику, который вообще-то тоже по рождению был еврей. Все было терпимо до тех пор, пока он не начал ходить на мессу: он чувствовал, что на него смотрят, потому что он убежден, нет на свете человека, который выглядел бы больше евреем, чем он.

Когда психолог принялся анализировать, кто и как на него смотрит, девушка перебила его и сказала, что она, собственно, пришла сюда, по совету подруги, не потому, что ей интересны проблемы психолога, а совсем наоборот: потому что у нее есть свои проблемы. Может быть, что-то в том роде, что психолог почувствовал в церкви, например, в тот момент, когда прозвучало: за нас принял смерть на кресте, — в общем, ему там показалось, будто все оборачиваются и смотрят в его физиономию, дескать, и ты ведь там был, верно ведь, ты тоже причастен к этой истории, так ведь, или твой отец, или отец отца, или его отец, и тут он почувствовал, что все верующие, вся эта армия занята тем, что отсчитывает его происхождение от христовых времен, что они видят, как он, одетый в дурацкий еврейский лапсердак, стоит с прочими перед Пилатом и кричит: распни, распни его! Короче говоря, меня преследуют, сказала девушка, я это чувствую, но преследуют не все христиане, а один человек. И я не знаю, что делать, и вообще не знаю, это в самом деле так или мерещится мне. Не думаю, что именно это вы чувствовали, когда в церкви читали «Верую».