Янош Хаи - Парень

Наш парень, держа бутылку с ликером, вышел из подъезда; комнату девушка снимала в панельном доме, почти на окраине города; во всяком случае, здесь это считалось далекой окраиной, по будапештским бы меркам окраина эта была почти в центре. Он пешком шел к своему дому, где жил вместе с приятелями, и размышлял, что будет эффектнее: покончить с собой прямо сейчас или сначала сообщить о своем решении другим? В конце концов, хотя он уже видел перед собой, как все друзья и знакомые, среди них и девушка, придут на похороны и, рыдая, будут идти за его гробом, он решил, вполне логично, что наслаждаться этим он сможет лишь до того момента, пока это не произойдет, а потому пошел-таки домой и объявил, что он намерен сделать. Слезы лились у него рекой, когда он сообщил, что все это потому, что с девушкой ничего не получилось, хотя он жизнь на это поставил, и вообще все дерьмо, и философом он не станет: на хрена нужен кому-то в этом городе, да и вообще в этой стране, Енё Хенрик Шмитт и весь венгерский анархизм. Он плакал и пил, и другие пили, потому что иначе все это просто нельзя было вынести: нашему парню — боль разбитого сердца, остальным — истерику, которую он им устроил. В конце концов он, уже совсем пьяный, разбил зеркало, шарахнув в него кулаком; ты что, совсем охренел? — закричали на него приятели, но с места пока не сдвинулись, и лишь когда он осколком зеркала принялся ковырять себе вену на руке, они зашевелились. Один из них встал, сказал сквозь зубы, мать твою так, и изо всех сил врезал нашему парню кулаком в поддых, тот скорчился от боли, а приятель добавил ему коленом в подбородок и затолкал нашего парня в другую комнату, в спальню, мол, сиди тут, идиот, и не высовывайся, пока не протрезвеешь. Наш парень, скуля от боли, утирал рукавом рот, от удара он прикусил язык, из языка текла кровь, потому что в языке много мелких сосудов, боль даже хмель не мог заглушить. Так и лежал он там на матрасе, который был его спальным местом, и даже по нужде не смел выйти, помочился в пустую винную бутылку, которую нашел в комнате.

Зря ты его так, сказал один из оставшихся в комнате, все-таки надо бы полегче. Нет, полегче нельзя было, сказал тот, который ударил нашего парня в поддых. Его бы к врачу, а не бить, возразил кто-то. И что с ним врач будет делать? Напишет о нем магистерскую работу, потом, когда защитится, плюнет на него и засунет в дурдом, чтобы он там уже совсем идиотом стал, сказал еще кто-то. Бабу ему бы подыскать, это бы помогло, сказал тот, который бил нашего парня, и тут же назвал имя одной сокурсницы, о которой и тот, который бил, и остальные знали, что она вообще не прочь, но надо еще, чтобы она согласилась пойти на некоторую жертву. Например, на то, чтобы к ней всерьез относились как к подружке нашего парня, а не другого парня, который тоже был в их компании и выглядел не так отвратно. А в качестве компенсации за эту жертву они могут ей сказать, что она может иметь и других, более привлекательных парней — ну, конечно, если они не в трезвом состоянии, а выпивши, и если другой бабы под рукой не найдется. В общем, надо как-то это организовать, сказал тот, который дрался, и они подробно обсудили дальнейшие действия, выбрали, кто из них предложит сокурснице такую сделку.

Сокурсница вообще-то не была такая уж страшная, ну, разве что толстовата, но ужасно хотела заполучить чуть ли не каждого парня, который ей попадался. Это у нее была не патология, а своего рода потребность, которая часто встречается у тех — все равно, парней ли, девушек ли, — кто учился в церковной школе. А эта наша девушка как раз ходила в такую школу, к монахиням, что с точки зрения знаний огромный плюс, потому что солидный фундамент общего образования тут гарантирован. Хотя — какая польза девушке от этого фундамента, уж какое такое архитектурное сооружение она на нем воздвигнет? Да никакое. Ну, разве что меньше придется готовиться к урокам, когда она будет училкой в школе какого-нибудь захолустного населенного пункта. Да господи, ей вообще не надо будет готовиться, потому что из ее учеников максимум один проявит некоторый интерес к тому, что она рассказывает, да и то по той лишь причине, что будет проецировать на эту учительницу свой эдипов комплекс. Не потому, что у него не было матери, а как раз потому, что была, но он испытывал к ней непреодолимое отвращение, почти ненависть: такой старой и изношенной он ее видел, хотя она всего-то на пару лет была старше учительницы, но ведь простые деревенские женщины и в молодости выглядят старыми, они словно и рождаются-то старухами, к которым их сыновья просто не могут испытывать любовного влечения, — разве что в том случае, если в их психике есть болезненное извращение и их вообще тянет к старухам. Учительница, в отличие от матери, была такой женщиной, которую подросток этот мог вполне вообразить своей, даже и на всю жизнь. Она могла бы быть ему сразу матерью и женой, которая освободит его от того груза, который был взвален на него в момент рождения. Бросающуюся в глаза старательность мальчика училка объясняла жаждой знаний; о чем, собственно, речь, ей стало ясно, лишь когда, прохаживаясь между рядами парт, она вдруг заметила на полу зеркало — мальчишка норовил заглянуть ей под юбку. Наша училка — которая, не забудем, в этот момент всего лишь студентка — стала в тупик, понятия не имея, как ей поступить, чтобы это было правильно с точки зрения педагогики. Пристыдить мальчика перед всем классом — и тем самым пойти на риск, что погасит единственный внимательный взгляд? Или закрыть глаза на поведение ученика? Она решила промолчать; лишь перестала с тех пор прохаживаться между партами.