Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге

Купив баллон, мы водрузили его посередине, теперь я не мог хвататься за Дениса в случае чего, мне приходилось удерживать баллон, так что уповать стоило лишь на ноги. Но тот, кто ездил на заднем сиденье мотоцикла, знает, что ногами не удержишься при особо плохой дороге и крутых поворотах.

– Только не гони, – предупредил я. – А то баллон вылетит, и мы вместе с ним.

– Не ссы, чего ты так ссышь, не вылетит!

Несколько раз баллон действительно чуть не вылетел. Не знаю, каким образом мы проехали неровный участок дороги и серпантин, как мне удалось не упасть и не уронить постоянно подпрыгивающий баллон, но то, что мы не разбились или по крайней мере не разбился я, представлялось мне божественным вмешательством.

Теперь я не сомневался: Денис на самом деле хотел меня прикончить.

Кроме меня в Генеральной организации плотин Евфрата работали еще двое переводчиков. Хусейн и Халид. И работали они на организацию очень давно, более пятнадцати лет, насколько мне удалось выяснить. Опытные, матерые переводчики-арабы, владели технической терминологией и за долгие годы выработали тактику общения с инженерами и прочими директорами. А у переводчика все директора, скажу я вам, и младший инженер – директор, и разнорабочий, и сварщик, и инженер-испытатель, и электрик, и директор ГЭС, и секретарь директора ГЭС, и мелкий служащий отдела кадров, и заведующий всевозможными печатями – все над переводчиком стремятся быть начальниками. Даже те, кто не имеет технического образования. Знаете, что они думают на плотине о переводчиках? Они говорят, что переводчик – это белоручка, карманный такой попугайчик, копошащийся вместо проса и перьев в беленьких бумажечках. Конечно, говорят они, ты же переводчик, тебе абы языком болтать, главное, повторять и клацать буковки на клавиатуре, сидишь себе в чистоте и уюте, печатаешь, руки не мараешь. Машинного масла не нюхаешь! В подъеме купола не участвуешь, на мостовой кран не лезешь, серьги не отстегиваешь, проводку не меняешь! Быть переводчиком – это все равно что быть лентяем, этаким увальнем, лежебокой. Технари презирают меня, потому что я переводчик, технари ненавидят меня, потому что я часто езжу в Дамаск по командировочным делам, а они сидят месяцами в закрытой проклятой Табке, и развлечений, кроме выпивки, у них нет, и радости, кроме выпивки, у них нет. Вот так, а арабские технари часто ляпают языками в мою сторону:

– Этому переводчика нужен еще один переводчика, чтоб за ним перевод делать. Где вы взять такой?! Он ничего не знать!

Зато когда я прошу говорить инженеров-арабов на литературном языке, они и двух слов не могут связать. Это-то на родном языке! Пару слов скажут и опять переходят на раккийский диалект, который жители Сирии считают самым забитым диалектом. На раккийском в Сирии разговаривают только красномордые деревенщины. Ладно бы, если только раккийский диалект, но многие технари говорят на диалекте пустыни, этом ужасном булькающем, квакающем, шипящем, гортанном языке, не имеющем ничего общего с фусхой!

Если диалог между моим милым директором и арабами заходит в тупик, то арабы, чтобы взвалить всю вину на молодого незадачливого переводчика, ловко перескакивают на пустынное блеяние. Они глотают буквы, они меняют буквы местами и при этом нагло улыбаются. А директор мой милый крутит башкой то на меня, то на них и ни черта не понимает. Он краснеет, приспускает галстук и орет:

– Переводи! Переводи! Зачем я тебя сюда взял, мудак! Ты можешь перевести, что они там крякают или нет?!

Нет, уважаемый, не могу. Извините, я тупорылый. Шесть лет изучал арабский язык и ни черта в нем не понимаю. Хотите, я вам лучше аль-Мутанабби наизусть зачитаю? Нет, ну как хотите!

Тем временем мы сидим с Евгением Дмитриевичем в кабинете начальника станции Баас вместе с десятью арабами и главным инженером Бозылевым. Начальник станции Баас из кожи вон лезет, чтоб я ничего не понял. Эта пузатая жаба квакает и квакает, а я прошу его:

– Не могли бы вы, устэз , говорить на литературном языке?

Нет, он не может. Ведь он не хочет давать бочки с трансформаторным маслом, которые предусмотрены контрактом, и бочки эти позарез нужны главному инженеру на завтра.

– Не могли бы вы на фусхе говорить, устэз, – жалобно мычу я и чуть не плачу, что оказался в такой дурацкой ситуации. Арабы ржут, директор орет, Бозылев смущен. Многие арабы здесь бегло говорят по-русски, и какой-то занюханный небритый чурбан говорит директору моему милому: