Сергей Солоух - Рассказы о животных

– Как за забором ходишь, как в тюрьме… И эти гиацинты проклятущие, как лопнувшие глазки ста тысяч соглядатаев…

Да, пса, собаку, уличного толстого щенка Игорь хотел и мог привезти к себе, домой. Без объяснений, просто так. С полной надеждой на понимание, на понимание душевного движения, не требующего слов… А вот цветок, азалию, зеленого спрута с розовыми нежными присосками на полусотне щупалец… Нет. Никак.

И он оставил гестаповский горшок в подъезде. На подоконнике. Возле почтовых ящиков.

Почтовых ящиков. Неизменных. Погнутых, потрепанных, исписанных, но тех же, тех же самых, в которых еще недавно, всего лишь пару-тройку десятилетий тому назад отец находил свои заветные открытки из книжного. Журнальные гранки в серо-голубых служебных конвертах. Или издательские верстки в светло-коричневых.

Время, когда книжные полки не на помойку шли, а в комнаты, в дома. И корешки, ряды корешков характер человека открывали. Книги, а не мелодии звонков на телефоне.

Или не открывали? Прятали, лакировали, затушевывали? Игорь внезапно вспомнил старый шкаф в отцовской комнате, который так незаметно и фатально смогла распатронить в своих залетах Алка. Чего там только не было, и в том числе черный толстенный Ганс Фаллада «Волк среди волков» и Келлерман. Конечно, Бернгард Келлерман, зеленая клеенка, «Туннель» и «Город Анатоль»…

Ну да, конечно. Не в школе Олегу Запотоцкому привиделись, не на уроке случайно, каким-то чудом запали в голову эти нерусские компашки, шоблы согласных «лл» и «рнг». В собственном доме. Ввинтились в мозг, залезли, въелись. В то навсегда ушедшее, исчисленное время, когда с людьми, словно домашние животные, в жилищах жили книги. Существовали. И причем одинаковые.

Одни и те же, одни и те же. И за стеклом в солнечном кабинете заведующего кафедрой систем управления, и на открытой этажерке в сумрачном проходном коридоре в квартире первого секретаря сельского райкома.

Фаллада Ганс и Бернгард Келлерман. Они и составляют общее прошлое. А больше ничего.

Дня через три или четыре он увидел на Алкином лице эту плохую, влажную улыбку, над которой плавают два мертвых рыбьих глаза с сальной радужкой. Предвестник неминуемого.

– Соседка Нелька, ну, знаешь, эта добренькая со второго этажа, сейчас меня держала, не отпускала битых двадцать минут…

– А что такое?

– Чудо, понимаешь. Нам ангелы явили чудо. Конкретно нашему подъезду, дом номер 33 по улице Островского.

– Какого сорта?

– Откуда же мне знать, я не биолог, не растениевод. Нашла она позавчера за своей дверью, прямо в подъезде, какую-то цветущую араукарию. Теперь уверена, что вечно будет жить и здравствовать. И все мы вместе с ней.

– А вдруг?

– А вдруг я у тебя еще сто десять лет пробуду лаборанткой? Лаборанткой в этом богомерзком как бы высшем как бы учебном заведении?

Игорь поднялся. Алка стояла у плиты спиной к нему. Он быстро взял ее за плечи, повернул к себе и ужаснулся. Глаз не было. Две керосиновые бляшки, два слепых пятна качались на желтоватом масле, в смертельной паутине мелких, микроскопических сосудов.

Почему? Почему, почему они не остались там, в горах? Пусть даже под лавиной, под оползнем, под грудою камней? Или под темною водой? На дне большого омута? В реке? Счастливыми, неразделимыми, свободными? И если не на Зубьях, не в Шории, то там, на Кие?

Или всё вместе, всё сразу. Под медленно, за веком век текущим, тяжелым и шершавым спудом, волнами-валунами каменной реки. Курумника. Где-нибудь на горе Зеленой, горе Курган или Мустаг. Где птицы, легкие, невидимые, окликают, зовут с небес толстых, безухих и бесхвостых зайцев, сеноставок. Пищух, которые им отвечают. Комочки сала, поющие, как соловьи.

Игорь прекрасно помнил, где и когда впервые он услышал имя этого зверька. В Междуреченске на железнодорожном вокзале. Спросонок. Поднявши голову от рюкзака, на котором на мгновенье прикорнул, зажмурившись, зевая. Сильно обросший за две недели. Нестриженый, небритый.

– Смотри, блин, вылитая пищуха, – кто-то сказал рядом. Нетрезвым, наждачной окраски голосом.

– Ты че, совсем, в хавальник, что ли, хочешь, чтоб прилетело… – ответили таким же точно, до звуковых дыр, до шелеста и скрипа протертым клекотом.

Остатки сна слетели, Игорь оглянулся. Две тени удалялись по проходу между фанерными скамейками серого зала ожиданья. Неверные, сгорающие, растворяющиеся в утреннем полумраке. И непонятно было, к кому слова, оставленные ими, относились. К Игорю, к соседу справа или к парнишке на краю ряда, что-то жевавшему. Что-то степенно, осторожно, но решительно выкусывавшему прямо из глубины бумажного кулечка.