Гюнтер Грасс - Собачьи годы

— Прошу тебя, пощади, только «Agnus Dei» [440]не надо!

Но лишь дружный и радостный хорал избавит его от терзающего душу надрыва, который, похоже, берет за живое и хозяйку Йенни, и даже пса, и утрет им слезы шелковыми платочками утешения: это Золоторотик все тянет и тянет «Dona Nobis» [441]— до тех пор, покуда благодарные слушатели вновь не приходят в себя, а пожар во всех своих всполохах, языках и даже маленьких искрах вдруг разом не утихает, сморенный внезапным сном. «Amen» [442], торжественное и гулкое, прокатывается над этим сном пианиссимо и укрывает, словно одеялом, обугленные балки, расплавленное стекло и утанцевавшийся в прах и пепел пламенный кордебалет.

После чего и сами они, тоже изрядно устав, покидают, пройдя вдоль неведомо как уцелевшей стойки, объятое последним сном пепелище. Осторожно, за шагом шаг, пес впереди, овладевают, как вражеским тылом, никем, кроме фонарей, не охраняемой Потсдамской улицей. Йенни, наконец, признается, как она устала. Ах да, ведь за вечер еще не заплачено. Золоторотик объявляет себя гостеприимным хозяином. Йенни намерена идти домой одна:

— Мне и так никто ничего не сделает.

Однако кавалеры настаивают на своем сопровождении. На Манштейнской улице, напротив «Лайдеке», они, наконец, говорят друг другу «спокойной ночи». Уже у двери Йенни, это Бог весть как уцелевшее создание, говорит:

— И вы тоже отправляйтесь по домам. Старые гуляки. Будто завтра им дня не будет.

Но для двух других существ, которым, похоже, выжить важнее, чем просто уцелеть, ночь еще не кончилась. И сопровождающая их бессмертная тварь держится на своих четырех лапах бодро и бдительно.

— К ноге, Плутон!

Ибо остатки сладки, и надо их добрать. Один остаток — это некое количество сигарет, которые, все так же поджигая одна другую, движутся своим путем — по Йоркской вверх, мимо Американской библиотеки и дальше; но есть и еще один остаток, так сказать, беспредметный, он навяз в зубах и очень им мешает, всем тридцати двум.

Но Золоторотику эта музыка по душе:

— Как приятно, Вальтер, снова, как в блаженные времена Амзеля, слышать твой скрежет зубовный.

Матрен, однако, себя самого даже не слышит. Его душа — ибо и у Скрипуна есть душа — превратилась в ринг, а на ринге идут жестокие схватки. Всю дорогу по Цоссенскому мосту и вдоль Урбанхафен дюжие кетчмены не выпускают друг друга из клинча. Сам черт не разберет, кто там кого хочет бросить на лопатки! Похоже, тут весь род Матернов на ринге собрался — все сплошь богатыри-забияки, высматривают себе достойных противников. Ну что, способен Золоторотик на ринг выйти или слабо? Опять пустился в свои ернические рассуждения и курит свои ернические, все и вся подвергающие сомнению сигареты. Все, что еще недавно из геенны огненной возносилось в однозначно ликующем «верую» — «credo», теперь, возле Адмиральского моста вновь распадается на множестве сипло-блудливых «но» и «если». Нет, видите ли, на свете ничего чистого. И обязательно все святое поставить вверх тормашками, да еще чтоб тормашки всенепременно торчали. Его любимый конек: «Пруссаки вообще и немцы в особенности.» Рассыпается в похвалах, но каких-то гнусненьких похвалах, этому народу, под которым столько выстрадал, до снеговика и после. Так не годится, Золоторотик! Даже если на дворе май и почки лопаются: негоже влюбляться в своих убийц!

Но и его любовь к Германии, если как следует прислушаться, попахивает весьма циничными лаврами, понатасканными из навощенных погребальных венков. Вот, к примеру, какие признания исторгает у него вид берлинского канала Тельтов:

— Ты не поверишь, мне удалось выяснить, что — как это в песне поется? — «от Этша и до Бельта, от Мааса и до Мемеля» [443]выпускалась и выпускается лучшая в мире, самая стойкая, то бишь никогда не блекнущая штемпельная краска.

Уже прежним своим простуженно-сиплым голосом курилка развешивает свои сентенции на когтистые здания вдоль Майбахской набережной. Скачущая по углам губ сигаретка — гвоздь от гроба — говорит вместе с ним:

— Нет, дорогой Вальтер, ты можешь сколько угодно хаять твою великую отчизну — а я вот немцев люблю. Ах, до чего же они таинственны и исполнены богоспасительной забывчивости! Будут подогревать себе гороховый супчик на синем газовом пламени и ни о чем не вспомнят! А кроме того, нигде в мире не делают таких коричневых, таких добротно-мучнистых соусов и подливок, как здесь…

Но когда они доходят до того места, где вяло текущие, но с неукоснительной прямотой канализированные воды раздваиваются — по левую руку они уходят к Восточной гавани, прямо напротив упираются в советский сектор, а направо продолжают течение канала Тельтов — когда они вместе с псом оказываются на этом торжественном месте — ибо напротив них Трептов-парк, монумент Солдату-Освободителю, кто ж его не знает? — Золоторотик позволяет себе высказывание, которое, хотя и вполне достойно данной канальной развилки, влечет за собой много всякой дряни: