Гюнтер Грасс - Собачьи годы

— Они, друг мой, являют собою, если угодно, мой экзистенциальный стул. Да-да, не убоимся этого слова, равно как и самого жизненно важного процесса. Отходы, отбросы… А мы разве нет? Или не станем со временем? И не ими ли мы живем? Взгляните, да не пугайтесь вы так, на этот вот стакан горячего цитрона. Пора, пожалуй, — верно, Йенни? — открыть вам один секрет. Обычный напиток в этом стакане превращают в совершенно особое питье не отборные лимоны, и не какая-то привозная вода, нет — всего лишь чуток, на кончике ножа, слюды, добытой из слюдяных гнейсов и слюдяного гранита, добавляется в стакан, — видите этих крохотных серебристых рыбок? — а еще — выдаю вам древний цыганский рецепт! — три капли бесценной и божественной эссенции, которую наша дорогая Йенни всегда держит для меня про запас, придают моему любимому напитку столь чудодейственный вкус, что для моего горла это как бальзам. Вы уже догадываетесь? Вы уже почувствовали его на языке, это омерзительное, но такое великое слово, вы подозреваете ту же эссенцию и в вашем светлом пиве, вы уже отворачиваетесь, вас передергивает от отвращения, вы вот-вот в ужасе закричите: «Моча! Моча! Бабьи ссаки!» — но нам, Йенни и мне, не привыкать, нас не впервой заподазривают в том, что мы тут разводим ведьмовскую кухню; так что вы уже прощены — не так ли, Йенни? — и между нами снова воцаряется согласие и мир под этим небосводом станцованных и усталых туфелек, уже снова, и не в последний раз, наполняются стаканы и стопки, моему гостю не повредит еще одно пиво и рюмка пшеничной, пса пусть порадуют котлеты, ну а мне, курилке, который курит, дабы все знали: «Глядите, он курит, значит, он существует!»; мне, которому одним январским вечерком внезапная оттепель навсегда сорвала голос; мне, от кого не спрячется ни один перочинный нож; мне, кому ведомо множество хрестоматийных историй, — про подгорающего гуся и про сосущих молоко угрей, про двенадцать рыцарей без голов и двенадцать монахинь без голов, равно как и глубоко назидательная история про птичьи пугала, которые все созданы по образу и подобию человечьему; мне, выжившему курилке, который садит одну за одной и бросает за спину то, что только что дымилось во рту — экскременты! экскременты! — мне, Золоторотику, который с детства мечтал иметь во рту вместо скучных нормальных зубов тридцать два золотых зуба; так вот, мне, курилке с золотыми зубами, — этим сокровищем я обязан другу, который избавил меня от моих натуральных челюстей, — мне, избавленному, пусть подадут горячий цитрон, которому биотит и московит подарили толику слюдяных зайчиков на кончике ножа, цитрон, облагороженный бесценной Йенниной эссенцией, дабы мы сдвинули стаканы и чокнулись — за что? — да за дружбу, конечно, и за вечнотекущую Вислу, за все ветряные мельницы, вертящиеся и заброшенные, за черную лаковую туфельку с пряжкой, которую носила дочка сельского учителя, за воробьев — веборов! — над волнистыми просторами пшеничных полей, за лейбгренадеров Фридриха Второго Прусского, который так любил задавать всем перцу, за пуговицу от мундира французского драгуна, что остался в недрах церкви Святой Троицы отметиной истории, за скачущих жаб и дергающиеся саламандровые хвостики, за славную немецкую лапту, нет, вообще за Германию, за соусы немецкой судьбы и клецки немецкой надежды, за немецкий прапудинг и лапшу немецкой душевности, выпьем за аистов — адебар! — которые приносят детей, равно как и за того косаря, что придумал песочные часы, но и за Акционерную пивоварню Адлера и за «Цеппелина» высоко в небе над стадионом Генриха Элерса, за столярных дел мастера и за концертирующего пианиста, за мятные леденцы и за дурман костного клея, за дубовые панели и зингеровскую швейную машинку, за наш храм культуры, в просторечии «кофемолка», и за сотню столь богатых ролями книжонок издательства «Реклам», за хайдеггеровское бытие и за хайдеггеровское время, равно как, конечно же, и за классический труд Вайнингера, то бишь за напев и чистую идею, за простоту, стыд и достоинство, за трепет перед и потрясение после, за честь и истинную эротику, за милосердие, любовь и юмор, за веру, немецкий дуб и мотив Зигфрида, за трубы и славный штурмовой отряд номер восемьдесят четыре; за того январского снеговика, который меня отпустил, чтобы я, курилка, выжил. Я курю, значит, я существую [433]! Давай чокнемся, Вальтер, за меня и тебя! Я существую, значит, мы чокаемся! Ты говоришь — «Горит!» — и все равно давай чокнемся! Ты считаешь, пора вызывать пожарных — но чокнемся пока что без них! Ты уверяешь, что мои экскременты, или, по-твоему, чинарики, повергли в пламя эту юдоль утомленных балетных туфелек, которую ты презрительно именуешь халабудой — прошу тебя, оставь пожар в покое и давай, наконец, чокнемся, ибо мне не терпится выпить мой горячий цитрон, о, этот божественный горячий цитрон!