Гюнтер Грасс - Собачьи годы

Его Матерн приходит списывать лично и персонально ровно в десять утра. Пса Плутона — расставание далось нелегко — он привязал где-то в развалинах города Нойса на чудом уцелевшей велосипедной стоянке. Беспрерывно плачущая Инга тем не менее незадолго до утренней мессы безропотно покидает церковь и на цокающих каблучках направляется восвояси, по направлению к Кельну. Ничего, какой-нибудь грузовик подхватит — сам же Матерн остается, не ищет, а сразу находит на Батарейной улице, где-то посередке между Мюнстерской площадью и Промышленным портом десять пфеннигов одной монеткой. Целое состояние! Это святой Квиринус специально для него приберег денежку! На эту монетку можно приобрести целую сигару, свежую, еще пахнущую типографской краской газету «Райнише Пост», во столько же обойдется коробок спичек и жевательная резинка; ту же монетку можно сунуть в шлиц, и стоит тебе встать на весы, как из них выползет записочка: твой точный вес! Но Матерн курит не сигары, а трубку, и разжигает ее зажигалкой. Газеты он читает в витринах. Жевать можно и без резинки. А истинный вес Матерна все равно не измерить. Так что на десять найденных пфеннигов Матерн покупает себе красивую, тонкую, длинную, сверкающую девственным блеском вязальную спицу. К чему бы это?

Не оборачивайся — там сверкает спица по пятам.

Ибо спица предназначена для священнического уха, ей надлежит вонзиться в ухо Иосифа Кнопфа. Так что Матерн с твердым умыслом вступает без четверти десять под своды асимметричной церкви Святого Квиринуса, дабы судить посредством длинной и отчужденной от своего исконного предназначения вязальной спицы.

Перед ним деловито и скупо исповедуются две старухи. Наконец и он преклоняет колена там, где еще сегодня в непроглядном церковном мраке нанизанная отнюдь не на спицу Инга норовила исповедаться псине. И кровь из ее носа, ежели кто ищет улик, запеклась на деревянной решетке, свидетельствуя об ее мученических страстях. Он шепчет целенаправленно. Большое, мясистое ухо Иосифа Кнопфа несодрогаемо и незыблемо. В нем без труда умещаются все, перечисленные с загибанием пальцев, грехи за много лет, включая давнишнюю историю, разыгравшуюся в конце собачьих тридцатых между бывшим штурмовиком, а потом новокатоликом, и профессиональным католиком старой школы, который, опираясь на так называемые мария-лаахские вердикты, посоветовал новокатолику вернуться в какой-нибудь приличный штурмовой отряд, дабы с помощью Пресвятой Девы укреплять католическое крыло этой, в целом, конечно, безбожной организации. Необычайно хитроумная, старая, как мир, и шитая белыми нитками рекомендация. Но ухо священника неколебимо и несодрогаемо. Матерн шепчет фамилии, даты, цитаты. Он с придыханием сообщает: вот этого звали так-то и так-то, а того так и так. Никакая самая назойливая муха не способна потревожить ухо священника. Матерн не успокаивается: а такой-то, которого звали так-то, сказал такому-то после майской мессы года такого-то от Рождества Христова… Ухо священника словно высечено из камня. И лишь время от времени из-за стенки доносятся его солидные, басовитые слова:

— Сын мой, чистосердечно ли ты раскаиваешься? Помни, Иисус Христос, принявший на кресте за всех нас смертную муку, знает о всяком, даже самом малом прегрешении нашем и зрит дела наши в любой час и в любую минуту. Обрати в себя взоры свои, сын мой, и ничего не утаивай.

Как раз этого-то Матерн и добивается. Он сызнова от начала и до конца прокручивает всю историю. Словно под бой старинных курантов выступают из мрака резные фигурки — прелат Каас [371], нунций Пачелли, бывший штурмовик и раскаявшийся новокатолик, равно как и лукавый католик старой школы, доблестный представитель католического крыла в среде штурмовиков. Все они, под конец даже вместе с вспоможительницей Девой Марией, вершат свой танец по кругу и снова удаляются; и только Матерн все никак не угомонится, все крутит и крутит свою шарманку жарким шепотом:

— И это были вы, именно вы, вы мне сказали: «Обратно в штурмовики». И эта вечная болтовня о конкордате, эти россказни об аббатстве Мария Лаах. Даже тайком благословили штандарт, и молитвы за Вождя отшамкали. Доминиканец! Черный поп! Мешок с дерьмом! Кто мне, Матерну, говорил: «Сын мой, облачись снова в доблестное коричневое одеяние. Сам Иисус Христос, что принял за всех нас смертную муку на кресте и зрит все дела наши, ниспослал нам Вождя, дабы тот с твоей и моей помощью раздавил бесовское отродье!» Вы так и сказали: раздавить! Понятно вам?