Гюнтер Грасс - Собачьи годы

— «Хенкель», «Демаг», «Маннесманн»! Вот умора-то!

Вдвоем, но в сопровождении пса вдоль подножья горы Триппельберг, потом прирейнскими лугами до Химмельгайста. Там имеется деревенская гостиница, по сути постоялый двор, где есть свободная комната и не слишком интересуются штампами в паспорте и брачными узами. Беспокойная ночь, поскольку Инга Завацкая, хоть и не прихватила с собой походных ботинок, зато не забыла вышитую салфеточку с извечным вопросом «А дальше что?». Спать не дает. Заладила одно и то же. Шипит сквозь пуховые подушки:

— Займись чем-нибудь. Хоть чем-то. Золоторотик сказал: «Инвестировать, инвестировать и еще раз инвестировать, самое позднее через три года все окупится». Взять хоть Завацкого: он уже решил в Леверкузене завязать, перебраться в какой-нибудь маленький городишко и открыть там свое дело. Может, и тебе что-нибудь свое затеять, хоть что-то. Зря, что ли, ты в университетах учился, сам всегда говоришь. Консультацию какую-нибудь или астрологическую газету, чтобы с гороскопами, но солидную. Золоторотик говорит, это очень перспективное дело. Люди просто перестали верить во всю эту прежнюю дребедень. Они хотят все знать по-другому, по-новому — как это написано в звездном небе… Ты вот, к примеру, Овен, а я Рак. Поэтому ты и делаешь со мной, что хочешь.

В полном соответствии с этим наблюдением Матерн на следующий же день именно так с ней и поступает. Денег им хватает аккурат на паром от Химмельгайста до Удесхайма. Дождь они получают в придачу бесплатно. О, промозглая кабала! В хлюпающих ботинках они понуро плетутся следом за псом до Гримлингсхаузена. Там их поджидает отнюдь не обед, но голод. И даже на другую сторону, в Фольмерсверт, им не на что перебраться. Так что голод донимает их на рейнском левобережье, прямо под взорами святого Квиринуса, сожженного под именем Кульман на костре в Москве, что отнюдь не уберегло город Нойс от ковровых бомбардировок.

Так где же спать человеку без гроша за душой, если душа эта, несмотря на все грехи, благочестива? В церкви, конечно, а точнее — в нетопленной, зато единственно дарующей утешение, то бишь в католической церкви, вот где они дают запереть себя на ночь. До боли знакомая обстановка. Беспокойная ночь. Они лежат на скамьях, каждый на своей, но вскоре остается лежать одна Инга, тогда как он, волоча за собой ногу и сонного пса, бродит по церковному нефу. Повсюду строительные леса, ведра с побелкой. И все не так! Прежде всего сама церковь. Типичный переходный продукт. Начали в романском стиле, когда тот уже устарел, потом кое-что наспех отделали на барочный манер, к примеру, купол. Кислый запах сырой штукатурки. В клубах гипсовой пыли — растревоженное эхо пространных епископских обеден собачьих тридцатых годов. Он все еще переминается с ноги на ногу, ложиться неохота. Похоже, Матерн уже бывал здесь однажды, в ту пору, когда ему случалось вести беседы с Пресвятой Девой. Сегодня его донимает разговорами Инга.

— Ну, а дальше что? — гласит ее неизменный, упрямо обращенный к нему вопрос. — Холодно! — жалуется она. — Да сядь же ты! — И еще: — Может, нам ковер откуда-нибудь притащить? — И еще: — Если бы не в церкви, я бы совсем не прочь, а ты?

На это из пыльной и кромешной тьмы она слышит:

— Гляди-ка, тут исповедальня. Интересно, заперта или нет?

Исповедальная кабинка не заперта, а напротив, всегда готова к услугам. Именно там, в исповедальне, он Ингу и ублаготворит. Это что-то новенькое. В таком месте наверняка еще никто не додумывался. Тогда уж и пса надо пристроить к окошечку, куда священник ухо подставляет. Потому как Плутон — он во всем участвовать должен. Так что Матерн, определив Ингу на колени, в весьма неудобной позе обрабатывает ее сзади, прижимая лицом к резной деревянной решетке, за которой пес Плутон, изображая священника, слушает все Ингины охи, вздохи и причитания. Распаленная блудом кукольная женская мордашка вдавливается в отполированные несметным множеством грехов деревянные узоры резной решетки — добротная работа эпохи барокко, испытанное веками изделие рейнских мастеров не ломается, только расплющивает нос на Ингином личике. Самый малый грех — тоже грех. Всякое прегрешение требует покаяния. Всякий грех надобно замаливать. А в данном случае — не простой молитвой вроде «Святой Квиринус, помоги!», а уж скорее «Завацкий, где ты? На помощь! О, Господи, о, Бог ты мой!»

С грехом пополам исповедальня уцелела — и то хорошо. Зато Инга без сил валяется в темноте на холодных каменных плитах с расквашенным носом. Что до Матерна, то он уже снова колобродит под сводами храма в сопровождении пса. И когда он, свершив два одиноких, гулким эхом отзывающихся оборота, снова останавливается перед нерушимой исповедальней, щелкает своей доброй старой зажигалкой, намереваясь выкурить для разрядки трубочку, зажигалка делает больше, чем от нее требуется: во-первых, она, конечно, споспешествует раскуриванию трубки; во-вторых, ясно доказывает, что у Инги из носа идет кровь и кровь эта алая; а в-третьих, выхватывает из кромешной тьмы табличку на исповедальне, на которой черным по белому кое-что написано: имя и фамилия, Иосиф Кнопф, без какого-либо более точного адреса, поскольку их обладатель временами обитает здесь и, следовательно, ему не нужно, как всяким прочим, сообщать в достославный мужской туалет католического города Кельна свой домашний адрес; ибо этот самый Кнопф изо дня в день от без четверти десять до четверти одиннадцатого утра квартирует в вышеозначенной исповедальне, предоставляя всем и каждому в полное его распоряжение свое задубелое ухо. О, побудительные мотивы, они же и убийственные! О, сладостно-упоительный сироп отмщения! О, справедливость, неотвратимая и разворотливая, что дышло! О, имена и фамилии, уже списанные и еще подлежащие списанию — Иосиф Кнопф, или Восемьдесят шестая матерниада!